На это господин ответил:
– Странный вопрос.
И даже покраснел, так, вероятно, обиделся.
Английский язык был решен и выставлен в программе в первую голову.
В общем, новый репетитор Дубликатовой понравился. Одевался чисто, говорил мало и очень строго, занимался с детьми аккуратно, манерами обладал вполне приличными, вот разве только одно: любил иногда очень быстро, кругло разным движением указательного пальца обтереть рот. Но и это выходило у него вполне прилично.
Успокоившись с этим делом, вдова Дубликатова отдалась новой заботе – подготовке всего, что следует, к приезду сестры своей Лизаветы. Лизавета была персона самая важная из всей семьи – так сумела себя поставить. В ранней молодости вышла она замуж за богатого купца и, чтобы не почувствовать урону своему дворянскому корню, сразу задрала нос. Велела племянникам звать себя «тант Лили», вставляла в разговоры французские словечки, на все обижалась, всем возмущалась и, оставшись богатой бездетной вдовой, окончательно вознесена была над всей семьей. Ведь у нее три сестры да два брата, и от них одиннадцать нисходящих явных наследников. А если кого полюбит исключительно ярко, то может и пренебречь остальными нисходящими.
Вот в надежде на это небрежение и заманивали ее к себе и братья, и сестры с самым пламенным родственным гостеприимством.
И вот, умолив эту самую тант Лили приехать на лето, Дубликатова хлопотала, стараясь угодить изысканным вкусам сестры. Переклеила обои в двух комнатах – на выбор, что лучше понравится. Велела насадить роз самых нежных колеров, велела поить поросят молоком, настроила рояль и вывела мышей. Что еще больше может сделать любящее сестринское сердце.
Наконец Лили приехала.
Она была худа, желта, драпировалась в прозрачные шарфы блеклых тонов и тошно пахла гвоздикой.
Ото всего пришла в ужас. Про мальчика сказала вполголоса, как говорили актеры старинных театров, в сторону:
– Боже, какой урод. Про девочек воскликнула:
– Боже, как ты их одеваешь?
Про самое Дубликатову проронила:
– Ну, можно ли так распускаться?
И хотя всех поцеловала, но с видимым отвращением. Завтраком осталась в высшей степени недовольна.
– Что это за ужас? – спрашивала она.
– Картофель в мундире, – отвечала Дубликатова, краснея пятнами.
– Не понимаю, как вы можете? – возмущалась тант Лили, накладывая себе вторую порцию.
В общем, она, хотя и была в негодовании, но поела на славу.
На репетитора не обратила ни малейшего внимания. Так потекли дни. Дубликатова лезла из кожи вон, чтобы угодить богатой сестре, – та ворчала, скучала, томилась.
– Отчего у вас нет никаких духовных запросов? – стонала она по вечерам. – Вы прозябаете, как звери. В вас нет ни жертвенности, ни жажды подвига.
– Ну, что же ты хочешь, Лили, дорогая, – мучилась Дубликатова. – Дети еще маленькие. Подожди, вот вырастут и начнут того… жертвовать.
– Ах! Ты ничего не понимаешь, – томно стонала Лили. – Ты живешь, как растение: животной жизнью.
И вот однажды утром пошла Лили мечтательно бродить. Проходя мимо флигеля, где жил репетитор, услышала она громкий мужской голос приятного тембра и большой твердости, который говорил: «Счастье есть сладость жизни, но не хлеб ее».
Сказал и еще раз мечтательно повторил то же самое. Лили замерла на месте.
– Как интересно! Сидит и философствует. После краткого перерыва голос раздался снова.
– Слезы суть жемчуг души, – твердо произнес он. – Не разбрасывайте его перед невеждами. – Потом прибавил: – Довольно!
За завтраком Лили внимательно присматривалась к репетитору и нашла, что у него незаурядная внешность.
– Этот человек создан, чтобы вести за собой толпы, – сказала она вечером своей удивленной сестре. Но та, хотя и удивилась, расспрашивать не стала. Слава богу, что хоть что-нибудь понравилось.
На другое утро Лили снова подошла к флигелю. На этот раз она, обойдя с другой стороны, увидела репетитора. Он сидел в кресле у окна и, глядя на облака, говорил:
– Семь раз примерь, а один раз отрежь.
Лили немножко удивилась несоответствию слов с позой, но продолжала наблюдать.
– Желай другому только то, чего желаешь себе. Чего желаешь себе. Чего желаешь себе, – дважды повторил этот замечательный человек и, встав с места, направился в глубь комнаты.
За завтраком дети были удивлены: на щеках тант Лили появился румянец клякспапирового цвета и роза у пояса. И она спросила у репетитора:
– Эрнест Иванович, любите ли вы телятину? На что он сдержанно отвечал:
– Да, я охотно ем мясо.
И вытер рот указательным пальцем.
На следующее утро она снова пошла к флигелю и услышала, что «слава красоты умирает, но слава мудрости живет вечно».
Она не видела репетитора, но слышала, как голос его то приближался к окну, то отдалялся. Очевидно, он размышлял, шагая по комнате.
И снова, с еще большим напряжением, прозвучал его голос: «Сильные страдают молча».
Сердце Лили сжалось.
Он сильный, и он молча страдает. Достаточно ли ему платят за уроки? Эта пошлая Саша способна еще обсчитать его. Какой человек! Какая мудрость, какая сила! Как жаль, что так поздно встретила она его на своем пути…
И каждое утро стала она ходить к флигелю и слушать. Иногда было совсем тихо. Иногда как будто детские голоса. Может быть, дети приходили к нему заниматься и отрывали его от размышлений?
Однажды услышала она строгое речение:
– Кто украшает тело свое – достоин презрения. Кто украшает душу – заслуживает преклонения.
После этого она перестала носить брошку…
Как-то за обедом девочка Варя что-то болтала о том, как она даст подножку какому-то Сереже, чтобы он упал и нос разбил. И вот Лили, краснея от волнения, сказала:
– Варя! Не желай другому того, чего не желаешь себе. И спросила дрожащим голосом:
– Ведь правда, Эрнест Иванович?
На это репетитор выкатил глаза, обтер рот пальцем и сказал, пожав плечами:
– Как пропись – это отлично. Но если вы, например, играете в карты, так не можете же вы желать, чтобы ваш противник выиграл.
– Ах, я ни за что никогда не стану играть в карты! – воскликнула Лили. – Это так ужасно.
Он опять пожал плечами.
В другой раз, увидя, как Дубликатова расправила на девочкином платьице бантик, Лили воскликнула:
– Ах, Саша, не приучай ее украшать тело! Не правда ли, Эрнест Иванович?
Тот удивился.
– Почему же? Наоборот, я нахожу, что это очень хорошо. Нахожу и подчеркиваю.
Лили удивилась и даже как будто испугалась.
– И это вы говорите? Вы?
– Ну да, я. Чему вы удивляетесь? Я придаю большое значение внешности.
Но тут уж она сразу поняла, что он иронизирует, и нежно рассмеялась.
Переполненное сердце облегчает себя словами. В один прекрасный вечер Лили, с пылающими щеками, сказала сестре:
– Какой удивительный человек Эрнест Иваныч! Я иногда случайно прохожу утром мимо флигеля и слышу, как он говорит сам с собой. И как все, что он говорит, значительно и глубоко.
– Когда же он говорит, не понимаю… Ах, да, это ведь он детям переводы диктует. Он ведь взят с языками.
– Какой вздор! – рассердилась Лили. – Вовсе это не переводы. Ты вечно все стараешься опошлить.
И ушла.
Ушла, но в душу Дубликатовой заронила немалую тревогу. Тревога выразилась определенной формулой:
– Дуреха влюбилась.
«А что, если так дальше пойдет, и тот гусь все это заметит, да пронюхает, что она с деньгами, да, чего доброго, женится?»
Думала Дубликатова, думала до сердцебиения, до валерьяновых капель. Даже заснуть не могла. Утром решила:
– Гнать его со всеми языками. Но как гнать?