Мюд (касаясь Алеши). А мне скучно стало жить на свете пешком.
Щоев. А зачем вам строить? Вы весна нашего класса, а весна должна цвести. Играйте на музыке! Как скажешь, Евсей?
Евсей. Да я полагаю, Игнат Никанорович, что мы управимся без малолетних! Пускай уж, когда все будет готово, приходят жировать!
Мюд. А нам охота!
Щоев. А вы можете массы организовать?
Алеша и Мюд несколько времени молчат.
Алеша. Я могу только дирижабль выдумать…
Пауза.
Щоев. Ну вот. А говоришь — тебе охота. Вы лучше оставайтесь в нашей многолавочной системе, как музыкальные силы. Будете утешать руководство… Евсей, у нас там полагаются по штату утешители?
Евсей. Я, Игнат Никанорович, полагаю, что возражений не встречается. Пусть утешают…
Щоев (глубоко размышляя). Отлично. Тогда привлечем, Евсей, этих бредущих, пускай они остановятся. (Алеше). Сыграй мне что-то нежное!
Алеша берет шарманку, играет грустную народную песенку. Щоев, Евсей, все учреждение в глубокой паузе. Учреждение бездействует. Все задумываются. Алеша переводит регистр, играет другую пьеску.
Мюд (постепенно, незаметно входит в мотив и начинает негромко петь).
Алеша играет еще некоторое время, после того как Мюд уже умолкла. Щоев, по мере музыки и песни, склоняется на стол и тихо плачет от тоски. Евсей, глядя на Щоева, также исказил лицо в страдании, но слезы у него течь не могут. Учреждение безмолвно плачет.
Пауза.
Щоев. Жалостно как-то, черт ее дери!.. Евсей, давай организуем массы!
Евсей. На них тогда овощей не хватит, Игнат Никанорович.
Щоев. Эх, Евсей, давай верить во что-то!.. (Утирает слезы Алеше). Ты бы вот выдумал, как лучше слезы сушить на плакальщиках, а не дирижабль!
Алеша. Я могу.
Щоев. Зачислить тогда, Евсей, его штатным утешителем масс — согласуй с трехугольником — давай заготовлять массы в аппарат.
Евсей. Нужно ль, Игнат Никанорович? Нам и так одну выдвиженку Евдокию отгрузили уже!
Алеша тихо играет на шарманке танцевальный мотив. Мюд слегка движется в танце.
Щоев. А что она делает сейчас?
Евсей. Да ничего, Игнат Никанорович, она женщина! Щоев. Что ж такое, что женщина, — в ней тоже есть что-нибудь неизвестное!
Евсей. В ней молоко есть, Игнат Никанорович!
Щоев. Ага. Пускай тогда по молоку и маслу она играет ведущую роль в аппарате.
Евсей. Пускай, Игнат Никанорович!
Алеша играет несколько громче тот же танец. Учреждение, не поднимаясь с мест, сидя, движется туловищами в такт танцу. Труба на столе Щоева рычит.
Щоев (в трубу). Алла! Это — я!!!
Труба. Птицы, Игнат Никанорович, летят над районом.
Щоев (в трубу). Откуда?
Труба. Неизвестно, Из иностранных держав.
Щоев. Сколько их?
Труба. Три!
Щоев. Лови!
Труба. Сычас.
Шум ветра над учреждением, крики птиц.
Щоев. Евсей, что это, что такое?
Евсей. Это, Игнат Никанорович, новый квартал наступает, по-старому — весна!
Щоев (задумчиво). Весна… Хорошая большевицкая эпоха!
Евсей. Терпимая, Игнат Никанорович.
Мюд. Сейчас весны нету, она уже давно прошла. Сейчас лето наступило — строительный сезон!
Щоев. Как лето?!
Евсей. Да это все равно, Игнат Никанорович. Только ведь погода меняется, а время одинаковое.
Щоев. Ты прав, Евсей…
Петр Опорных входит; в руках у него курица и два голубя.
Опорных. Этта… Как-то ее?! Вот я, стало быть, Игнат Никанорович, заготовил тебе птичку: одну курочку неимущую и еще голубей два!
Мюд. Весной прилетают только странные птицы, а не куры. Все куры — колхозницы.
Алеша (рассматривает птиц в руках Опорных; на ногах курицы ярлычок, а у голубя — бумажная трубка. Читает). «Курица заявляет проклятье расточительству. Ей дают непотребную массу зерна, отчего зерно пропадает или его доедают хищники. А пить ей не дают ни капли. Курица заявляет негодование этой недооценке. Пионеротряд совхоза „Малый Гигант“».
Щоев. Не можем мы таких заготовлять — установки нету. Швыряй ее, Петр, прочь.
Опорных берет курицу за голову и швыряет ее в дверь. Голова курицы остается у него в руках, а туловище исчезает.
Евсей (глядя на куриную голову, на ее моргающие глаза). Теперь курочка уморилась и далее не полетит.
Щоев (Алеше). А египетский голубь что нам сообщает?
Алеша (читает). Написано капиталистическим языком: нам не очень ясно.
Щоев. Тогда бей об земь кулацкую пропаганду!
Мюд. Дайте я его лучше съем с бумажкой.
Щоев. Ешь, девочка, без остатка.
Евсей (к Мюд). Я тебе съем: может быть, это нам египетский пролетариат сводочку о достижениях прислал…
Щоев (задумчиво). Далекий изможденный класс… Опорных, береги голубя, как ты профсоюзную книжку бережешь!
Далекий шум. Все прислушиваются. Шум увеличивается, превращается в гул.
Щоев. Опорных, обследуй! Кто там нарушает…
Гул усиливается и одновременно теряет однообразие звука — слышны как бы отдельные голоса. Труба на столе Щоева гудит.
Опорных. Что там за чума!.. (Уходит).
Маленькая пауза страха.
Евсей (кричит из всего усердия). Игнат Никанорович, это интервенция!
Работа учреждения враз замолкает. Мюд вынимает из своей кофты револьвер. Алеша берет со стола Щоева рычащую трубу, труба отрывается от устройства и продолжает рычать в руках человека. Оба бегут на выход с этими предметами и скрываются. Странный гул усиливается, но делается как бы шире и мягче, подобно потоку воды.
(Ужаснувшись). Говорил я тебе, Игнат Никанорович, что сильна буржуазия-матушка…
Щоев. Ничего, Евсей, может, это буржуазия мелкая… А где же мои массы? (Оглядывает учреждение).
Учреждение пусто; несколько ранее все служащие молча скрываются куда-то. Кузьма разламывает дверной вход и пролезает в учреждение. Садится среди пустоты столов и берет ручку. Щоев и Евсей в страхе следят за ним. Входит Мюд с револьвером в руке.