Алеша отжимает рукоятку — ремень останавливается, механизм затихает.
Щоев. Евсей!
Евсей. Алексей!
Алеша. Даю питание. (Переводит рычаг).
Грохот неведомого механизма. Затем — тихо. По столу на конвейере — медленно выплывает громадная деревянная чашка, над нею пар, вокруг чашки стоят прислоненные солидные деревянные ложки. Гости берут ложки.
Щоев. Музыку бодрящую, Алеша!
Алеша. Даю ее. Чего играть?
Щоев. Уважь, пожалуйста, заведи что-нибудь задушевное.
Гости едят. Щоев и Евсей сидят на трибуне. Евсей вынимает из ящика, доставленного Стерветсеном, отдельную пищу — колбасу, сыр и пр., — и ест ее со Щоевым на трибуне.
Опорных. Этта… Игнат Никанорович! Это что же, такие щи ты навеки учредил? Иль просто это одна кампания?
Щоев. Ешь, Петя, не будь оппортунистом.
Опорных. Мне что! Я только говорю… как то ее… у нас говядина и капуста есть в республике. Может, лучше б кушать нормальные щи! А то желудок разбушуется!
Евсей. Петя! Кушай молча, испытывайся.
Опорных. Да я молчу. Я сейчас думать буду для пробы…
Шарманка замолкает.
Щоев. Алеша! Угоди-ка нам вторичным блюдом. Дай для опыта кашку!
Алеша переводит рычаг. Грохот. Чашка со щами уползает. Грохот прекращается. Выплывает миска с кашей.
Годовалов (встает). Ото всех потребляющих членов, которые уполномочили меня думать за них, и еще…
Евсей. Мучиться за них душой, товарищ Годовалов…
Годовалов. И еще мучиться душой, я выражаю всеобщее гигантское чувство радости, а также энтузиазм…
Алеша включает автомат. Раздается гром аплодисментов. Годовалов садится. Все едят кашу.
Щоев. Ну как она, товарищи?
Серена. Папа! Это — саранча! Они едят вредителей.
Евсей. Верно, барышня. Мы вредителей прячем в себя.
Серена. Тогда вы будете вредным…
Годовалов. Каша приличная, Игнат Никанорович.
Первый служащий. Эти опыты имеют громадное воспитательное значение, товарищ
Щоев. Их надо устраивать каждую декаду.
Первая служащая. Ах, мне ужасно мило здесь. Я в первый раз вижу интервенцию.
Щоев. Эй, дура… Молчи, когда слов не знаешь. Сиди и чувствуй что-нибудь бесславно.
Первая служащая. Но мне чего-то хочется, Игнат Никанорович. Я вся полностью волнуюсь!..
Евсей. Поля!! Ты мамаше шепотом потом все расскажешь, а здесь ты для опыта…
Первая служащая. Ах, Евсей Иванович, мне так нравится наше учреждение… Я так что-то чувствую…
Стерветсен. Ничто не следует оставлять без испытания. Весь мир лишь эксперимент…
Щоев. Тише там глотайте! Дайте нам слушать научное!
Стерветсен. Я говорю: весь мир есть эксперимент божьих сил. Ты согласна, Серен?
Серена. Папа, разве бог тоже профессор? А зачем тогда ты?
Евсей (тихо Щоеву). Игнат Никанорович, это религиозная пропаганда!
Щоев. Пускай, Евсей. Им можно: они ненормальные… Алеша! Давай всю пищу на выбор!
Алеша переводит рычаг. Грохот. По конвейеру уплывает каша. Грохот утихает. Конвейер подает постепенно серию различных кушаний.
Вкушайте, товарищи, эти яства без остатка. У нас всего много — у нас одна шестая всего земного глобуса… Алеша! Организуй бутерброды!..
Алеша включает некий деревянный аппарат; в аппарате заранее заложена коврига хлеба. Аппарат режет хлеб на ломтики и эти ломтики автоматически мажутся каким-то белым веществом; затем готовые бутерброды сошвыриваются лапой аппарата на деревянное блюдо. Блюдо поступает на конвейер.
Стерветсен (разглядывает действие аппарата). Это изумительно, Серен. Это гигиена!
Серена. Папа мне нравится Алеша.
Щоев. Алексей! Сделай заграничной барышне что-нибудь любезное — ты ей нравишься!
Алеша подходит к Серене и целует ее, приподымая все ее тело с места.
Стерветсен. Это дико, Серен!
Серена (оправляясь). Ничего, папа, мне же не больно. Я должна ведь почувствовать Юнион Рашион Совьет.
Щоев (Алеше, сурово). Не будь беспринципщиком, Алексей…
Серена (Алеше). Вы любите что-нибудь на свете или один коммунизм?
Алеша. Я люблю больше всего дирижабль. Я все думаю, как он взойдет над всею бедной землей, как заплачут все колхозники вверх лицом и я дам ревущую силу в моторы, весь в слезах классовой радости. Мы полетим против ветра надо всеми океанами, и мировой капитал сильно загорюет над летящими массами, под громадным туловищем науки и техники!..
Серена. Я вас слушаю… Но мне говорил в Москве ваш одинокий член — вы любите ударников и таких, какие трудятся догнать и перегнать.
Евсей. Он летун, ему лишь бы мчаться куда-нибудь, когда наши родные массы живут пешком…
Алеша (отвечая Серене). Ты не понимаешь, а он (на Евсея) — это как ваши. Он — не класс, он присмиренец.
Серена. Но дирижабль есть и в Европе.
Алеша. Ну и что ж!
Щоев. Там же деляческие дирижабли!
Алеша (Серене). Ты не понимаешь, потому что буржуйка. Ты единоличница!.. Ты думаешь, что у тебя есть душа…
Серена. Да…
Алеша. Нету. А у нас будет дирижабль. Он пойдет над неимущим земным шаром, над Третьим Интернационалом, он спустится, и его потрогают руки всемирного пролетариата…
Щоев (Евсею). А я думал — он дурак.
Евсей. У нас ведь одни прямые, четкие были дураки, Игнат Никанорович. А он дурак наоборот.
Серена (Алеше). Вы действуете на меня как ландшафт, я чувствую грусть… как она у вас говорится… в своей кофте.
Стерветсен вынимает папиросы «Тройка» и закуривает.
Папа, отчего мы с тобой единоличники?
Стерветсен. Серен, ты меня шокируешь!
Опорных (выпивая чашку уксуса). Пью за все державы, где… этта… пролетариат поднимает голову, увидя наш, как его, дирижабль!
Щоев (вставая, торжественно). За дирижабль революции, за всемирных пайщиков и… за все опубликованные в местной прессе лозунги — ура!
Все. Ура!
После возгласа внезапно настает тишина, но второй служащий кричит «ура» одиноким голосом, не замечая тишины.
Щоев (кричащему). Васька, не шокируйся!