— Вы сегодня не такой, каким я вас видела до сих пор.
Лаврецкий наклонился над столом.
— Я хотел, — начал он, — передать вам одно известие, но теперь невозможно. Впрочем, прочтите вот, что отмечено карандашом в этом фельетоне, — прибавил он, подавая ей нумер взятого с собою журнала. — Прошу хранить это в тайне, я зайду завтра утром.
Лиза изумилась… Паншин показался на пороге двери: она положила журнал к себе в карман.
— Читали вы «Обермана»*, Лизавета Михайловна? — задумчиво спросил ее Паншин.
Лиза отвечала ему вскользь и пошла из залы наверх. Лаврецкий вернулся в гостиную и приблизился к игорному столу. Марфа Тимофеевна, распустив ленты чепца и покраснев, начала ему жаловаться на своего партнера Гедеоновского, который, по ее словам, ступить не умел.
— Видно, в карты играть, — говорила она, — не то, что выдумки сочинять.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться в одной комнате с нею, гостем в числе других гостей, — было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
— Приходите, — отвечала она с тем же недоумением на лице.
Паншин оживился по уходе Лаврецкого; он начал давать советы Гедеоновскому, насмешливо любезничал с Беленицыной и, наконец, спел свой романс. Но с Лизой он говорил и глядел на нее по-прежнему: значительно и немного печально.
А Лаврецкий опять не спал всю ночь. Ему не было грустно, он не волновался, он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь; сердце его билось тяжело и ровно, часы летели, он и не думал о сне. По временам только всплывала у него в голове мысль: «Да это неправда, это всё вздор», — и он останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь.
XXIX
Марья Дмитриевна не слишком ласково приняла Лаврецкого, когда он явился к ней на следующий день. «Вишь, повадился», — подумала она. Он ей сам по себе не очень нравился, да и Паншин, под влиянием которого она находилась, весьма коварно и небрежно похвалил его накануне. Так как она не считала его гостем и не полагала нужным занимать родственника, почти домашнего человека, то и получаса не прошло, как он уже шел с Лизой в саду по аллее. Леночка и Шурочка бегали в нескольких шагах от них по цветнику.
Лиза был спокойна по обыкновению, но более обыкновенного бледна. Она достала из кармана и протянула Лаврецкому мелко сложенный лист журнала.
— Это ужасно! — промолвила она. Лаврецкий ничего не отвечал.
— Да, может быть, это еще и неправда, — прибавила Лиза.
— Оттого-то я и просил вас не говорить об этом никому.
Лиза прошлась немного.
— Скажите, — начала она, — вы не огорчены? нисколько?
— Я сам не знаю, что я чувствую, — отвечал Лаврецкий.
— Но ведь вы ее любили прежде?
— Любил.
— Очень?
— Очень.
— И не огорчены ее смертью?
— Она не теперь для меня умерла.
— Это грешно, что вы говорите… Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг всё может говорить. Мне, право, даже страшно… Вчера у вас такое нехорошее было лицо… Помните, недавно, как вы жаловались на нее? — а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.
Лаврецкий горько усмехнулся.
— Вы думаете?… По крайней мере я теперь свободен.
Лиза слегка вздрогнула.
— Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении…
— Я давно ее простил, — перебил Лаврецкий и махнул рукой.
— Нет, не то, — возразила Лиза и покраснела. — Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили…
— Кому меня прощать?
— Кому? Богу. Кто же может нас простить, кроме бога?
Лаврецкий схватил ее за руку.
— Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, — воскликнул он, — я и так довольно был наказан. Я уже всё искупил, поверьте.
— Это вы не можете знать, — проговорила Лиза вполголоса. — Вы забыли, — еще недавно, вот когда вы со мной говорили, вы не хотели ее прощать.
Оба молча прошлись по аллее.
— А что же ваша дочь? — спросила вдруг Лиза и остановилась.
Лаврецкий встрепенулся.
— О, не беспокойтесь! Я уже послал письма во все места. Будущность моей дочери, как вы ее… как вы говорите… обеспечена. Не беспокойтесь.
Лиза печально улыбнулась.
— Но вы правы, — продолжал Лаврецкий, — что мне делать с моей свободой? На что мне она?
— Когда вы получили этот журнал? — промолвила Лиза, не отвечая на его вопрос.
— На другой день после вашего посещения.
— И неужели… неужели вы даже не заплакали?
— Нет. Я был поражен; но откуда было взяться слезам? Плакать о прошедшем — да ведь оно у меня всё выжжено!.. Самый проступок ее не разрушил мое счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало. О чем же тут было плакать? Впрочем, кто знает? Я, может быть, был бы более огорчен, если б я получил это известив двумя неделями раньше…
— Двумя неделями? — возразила Лиза. — Да что ж такое случилось в эти две недели?
Лаврецкий ничего не отвечал, а Лиза вдруг покраснела еще пуще прежнего.
— Да, да, вы угадали, — подхватил внезапно Лаврецкий, — в течение этих двух недель я узнал, что значит чистая женская душа, и мое прошедшее еще больше от меня отодвинулось.
Лиза смутилась и тихонько пошла в цветник к Леночке и Шурочке.
— А я доволен тем, что показал вам этот журнал, — говорил Лаврецкий, идя за нею следом, — я уже привык ничего не скрывать от вас и надеюсь, что и вы отплатите мне таким же доверием.
— Вы думаете? — промолвила Лиза и остановилась. — В таком случае я бы должна была… Да нет! Это невозможно.
— Что такое? Говорите, говорите.
— Право, мне кажется, я не должна… А впрочем, — прибавила Лиза и с улыбкой оборотилась к Лаврецкому, — что́ за откровенность вполовину? Знаете ли? я получила сегодня письмо.
— От Паншина?
— Да, от него… Почему вы знаете?
— Он просит вашей руки?
— Да, — произнесла Лиза и прямо и серьезно посмотрела Лаврецкому в глаза.
Лаврецкий, в свою очередь, серьезно посмотрел на Лизу.
— Ну, и что же вы ему отвечали? — проговорил он наконец.
— Я не знаю, что отвечать, — возразила Лиза и опустила сложенные руки.
— Как? Ведь вы его любите?
— Да, он мне нравится; он, кажется, хороший человек.
— Вы то же самое и в тех же самых выражениях сказали мне четвертого дня. Я желаю знать, любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?
— Как вы понимаете, — нет.
— Вы в него не влюблены?
— Нет. Да разве это нужно?
— Как?
— Маменьке он нравится, — продолжала Лиза, — он добрый; я ничего против него не имею.
— Однако вы колеблетесь?
— Да… и, может быть, — вы, ваши слова тому причиной. Помните, что вы третьего дня говорили? Но это слабость…
— О дитя мое! — воскликнул вдруг Лаврецкий, и голос его задрожал, — не мудрствуйте лукаво, не называйте слабостью крик вашего сердца, которое не хочет отдаться без любви. Не берите на себя такой страшной ответственности перед тем человеком, которого вы не любите и которому хотите принадлежать…
— Я слушаюсь, я ничего не беру на себя, — произнесла было Лиза…
— Слушайтесь вашего сердца; оно одно вам скажет правду, — перебил ее Лаврецкий… — Опыт, рассудок — всё это прах и суета! Не отнимайте у себя лучшего, единственного счастья на земле.
— Вы ли это говорите, Федор Иваныч? Вы сами женились по любви — и были ли вы счастливы?