После я узнал: в этом месяце старичку исполнилось 84 года, и музей устроил выставку его работ.
А лет через пять, когда я заинтересовался им вплотную, оказалось, что в сущности о нем никто ничего не знает. И о том, при каких условиях создавались его работы, тоже ничего не знают. А ведь поначалу все казалось таким ясным и простым!
Пожилой человек прожил лет пятьдесят в одном и том же месте, имел свой дом, был знаком с доброй половиной города. И вот ничего! Ничего достоверного! Одни анекдоты и сплетни. И непонятно с чего начинать.
Тогда какая-то добрая и мудрая душа посоветовала мне просмотреть комплекты газеты «Семиреченские областные ведомости» — авось там я да набреду на что-нибудь подходящее. И так как это, по-видимому, было самым разумным, я этим советом воспользовался.
Просматривать пришлось комплекты лет за десять. Газетенка оказалась бестолковой, серой, хотя и заполошной (любила сплетни и «события»), и читать ее было скучновато. Но жизнь города и области она все-таки охватывала с достаточной полнотой. И если бы я занимался историей города Верного, то ей, конечно, и цены не было бы. Но ведь меня интересовал только один человек! Один-единственный! И вот как назло о нем-то ничего и не было!
Очень многое, что занимало обывателя того времени, — то, что в казенном саду играет новый военный оркестр, то, что на Пасху будет ярмарка и гуляние, а на ярмарке поставят какие-то особые, американские карусели; что в электротеатре будет показана картина «Молчи, грусть, молчи» с Верой Холодной; что в город приехал погостить к родственникам и прочтет лекцию о свойствах радия такой-то доцент такого-то Императорского университета.
Были отчеты о зрелищах, были фельетоны о драках на ярмарках и даже туземный отдел — он набирался арабским шрифтом. Печатались сообщения о выставках — о торгово-промышленной и ремесленной, была крупная хлесткая реклама о музее восковых персон. (Судя по всему, это был тот «паноптикум печальный» с фигурами, «изготовленными по специальному заказу в артистических заведениях Парижа и Вены».) Одним словом, город работал, торговал, пел, пил, ел, танцевал, воспитывал детей, сочинял стихи и прозу, ходил в паноптикум и в электротеатр, в нем жила уйма мастеровых, торговцев, чиновников, купцов, городовых — и только вот художников в нем не было совсем. Они ни разу не упоминались в этих «Ведомостях», к ним никто не ходил и никто ими не интересовался. А если что и рисовали в этом городе, то только вывески.
Но я-то искал именно художника! Почти сорок лет проработал в этом городе замечательный мастер Н. Г. Хлудов. И изображал он не что-нибудь далекое и отвлеченное, а именно этот край — горы, степи, озера, юрты, уличных продавцов, ребятишек.
Он написал очень много картин, и все десять лет, пока выходила газета, в ней о нем не появилось ни единой строки. И не потому, что им пренебрегали, да ни в коем случае! Какое там пренебрежение! Вероятно, он был даже весьма уважаемым гражданином! Как-никак, а столько лет беспорочной службы в одном городе! И местного уездного патриотизма у редактора было тоже хоть отбавляй. Собор — так «один из величайших храмов нашего отечества», землетрясение — так «одно из величайших, известных науке», яблоки — так «таких нет не только у нас, но и за границей». Но просто не требовался городу художник — вот и все.
А то, что в мужской гимназии преподает черчение и рисование некий землемер Н. Г. Хлудов — это, конечно, никого не интересовало. Оно, вообще-то, и понятно: искусство на семиреченской почве не прорастало, и ни казенными учреждениями, и ни даже общественным мнением просто не предусматривалось. Оно, как и все другие «деликатные» товары, поступало только из столицы. А если и путешествовало, то либо от Всемирного почтового союза, либо от редакции иллюстрированных журналов.
Именно отсюда, от этих быстрых коммивояжеров цивилизации и появились в витринах Торгово-промышленной выставки, а потом и в музее — пачки серых, любительских фотографий (или, наоборот, фотографий высокоофициальных, казенных, цвета сепии, на которых все люди вытягивались по швам и выстраивались как на парад или для экзекуции). В книгах же начали печататься иллюстрации, жесткие и сухие, как провяленные караси. Из «Жизни киргизской степи».
Художники-то, конечно, не виноваты, они ездили с переводчиками и сопровождающими и видели только то, что им показывали. Вот горы они рисовали — все; беркутов на охоте, караван верблюдов — это обязательно; на свадебный той их приведут — что ж? Они и этот той зарисуют. Но для того, чтобы написать казахских ребятишек, просящих подаяние, — вот этакие грязные худые ладошки, протянутые зрителю, — для этого надо было быть Тарасом Шевченко и пережить его судьбу.