«Наша театральная любительская труппа, — рассказывает в своих воспоминаниях А. П. Савченко, — состояла из штабных работников. Играли писаря и женщины. Мы не пичкали бойцов ерундой, а старались играть Островского, Чехова, и при стоянках в 2–3 дня у нас были спектакли. Роли учили на повозках в походе… Один раз на стоянке мне пришлось поместиться у попа, и мы у него всего Островского забрали. Пополнили свой ящик. На самой фронтовой полосе стали играть пьесы Островского. Однажды начали играть. Во время действия входит командир сотни тов. Степанов: «Третья сотня, выходи!» — кричит он. «Ну, думаю, пьесу мы не доиграем». Прибегает за кулисы комвзвода и говорит: «Довольно, спокойно… выходи по одному и садись на повозку». И вот я в растрепанном седом парике собираю реквизит и на подводу. В дороге уже разгримировались» (Архив А. Н. Толстого).
Сравнивая эти воспоминания с текстом А. Толстого (главы ХШ и XVI), мы видим, как творчески перерабатывает писатель небольшое, скупое свидетельство одной из участниц событий. А. Толстой углубляет смысл всей этой истории с полковым театром, он говорит о редкой одаренности простых русских людей, о таланте настоящей актрисы, пробудившемся в Анисье Назаровой, он подчеркивает огромную тягу к культуре, к знаниям в людях из народа, пробужденных революцией.
Об упорной работе А. Толстого над романом, о настойчивых поисках наиболее совершенной формы красноречиво свидетельствуют многочисленные сохранившиеся в архиве черновики «Хмурого утра». Среди этих рукописей имеется немало черновых вариантов, относящихся подчас к одной и той же сцене или эпизоду «Хмурого утра», которые писатель переделывал, менял многократно. Сохранились, например, два варианта известной речи Телегина перед бойцами Качалинского полка, в которой раскрывается смысл заглавия романа; четыре варианта монолога Нефедова о русском народе; три варианта сцены на могиле Ивана Горы; шесть вариантов рассуждения Телегина о качествах командира и душе русского человека; пять вариантов первого разговора Рощина с Чугаем.
Начало романа «Хмурое утро» имело три черновых варианта, из которых видно, с какой тщательностью относился писатель к выбору каждого образа, каждого оборота речи, находя наиболее выразительные формы:
Первый вариант: «У костра сидели двое — мужчина и женщина».
Второй вариант: «В степи горел костер. У огня сидели двое — мужчина и женщина».
Третий вариант: «В степи горел костер, место было неудачное, из меловой балки усиливался ветер, посвистывая в помятой и давно осыпавшейся пшенице. Осенний закат густел, мрачнел за едва различимыми далекими холмами — от него шла огромная, далекая щель».
В результате писатель остановился на первом варианте, наиболее лаконичном, который и вошел в печатный текст романа.
Сравнительно с предыдущими томами трилогии журнальный текст «Хмурого утра» подвергался очень небольшой правке при перепечатке его отдельными изданиями в 1941–1942 годах и при включении в однотомное издание, Гослитиздат, 1943.
Изменения журнального текста выразились в сокращении и редакционной правке тех частей произведения, которые освещали военно-политическую обстановку в стране. Общая структура романа, характеры действующих лиц остались без изменений. Как пример переработки одного из обзорно-исторических мест романа можно привести лирико-публицистическое отступление в конце главы XI журнального текста.
После слов: «Загадкой казались источники воодушевления» (стр 400 данного тома), вместо дальнейшего текста, кончая словами: «в битвах, пирах и свадьбах богатырей», в журнальном тексте было:
«…большевистской России. В этой отсталой стране, — во времена кино, радио и летающих двигателей внутреннего сгорания, — неграмотные мужики по деревням рассказывали друг другу сказки про Ивана-царевича, бабу-ягу и ковры-самолеты, и нищие старики и старухи пели тягучие эпические поэмы о битвах, пирах и свадьбах богатырей.
Быстрое перераспределение денег из одних карманов в другие и сверхприбыли империалистической войны уничтожили последние пережитки морального торможения. Создавшаяся обстановка в Европе подготовляла гипертрофированный рост трестов тяжелой и легкой индустрии. Беспринципность и беспощадность были теперь единственными духовными качествами, о которых говорилось без улыбки, бизнес — единственной разумной идеей в черепной коробке «белокурой бестии» — этого, свободного от всяких принципов, героя новейшего варварства.