От публицистической формы начала повествования автор во второй подглавке переходит к показу эвакуации украинских армий, увозящих в эшелонах военное имущество, продовольствие и семьи рабочих. Описание продвижения эшелонов, эпизоды нападения германского самолета, боя с немцами, заседания Совнаркома Криворожской республики я сражения за станицу Гундоровскую из начала в первом варианте вошло в значительно преображенном виде в VII и IX главы окончательного текста. Из первой же подглавки лишь некоторые положения перешли в диалог между генералами Людендорфом и Гофманом.
В первом варианте, в описании пассажиров одного из вагонов эшелона, отступающего от Луганска, писатель наметил два женских образа: «На поперечной лавке у окна сидели две женщины. Одна — широколицая, широкая в плечах, остриженная, в солдатском картузе, — руки она положила на тяжело набитую сумку с медикаментами, оттянувшую ей плечо холщовой перевязью. Другая — в белой прямой кофте, в ситцевой юбке, в платке, повязанном по-украински. Обе молчали, закрыв глаза от томления, от ожидания. Поезд мертво стоял.
Громовые раскаты боя за Луганском были так могучи и грозны, — где же, казалось, двум-трем сотням товарищей выдержать этот ураган рвущейся стали… Поезд толкнуло. Двинулись. Обе женщины широко открыли глаза».
Затем следует спор о боге между стариком и парнем-рабочим и разговор двух женщин. Молодая, в украинском платке, рассказывает широколицей соседке о своей жизни в прислугах: «У инженера Ковригина, — положили мне восемнадцать рублей, — как ночь — гости. Значит — ставни закроют и — пить. Нажрутся, кулаками стучат, зубами скрипят на советскую власть. За фартук хватают, — срам… А жена его — пьяная — ноги начинает задирать, грудь — наружу… Посуды набьют, по углам наблюют… Утром она как черт — с похмелья, — ставишь ей клизму, беги ей за содой — ищи по городу… Дядька — Гордей — мне постоянно: «Что, говорит, нагляделась на гниющую буржуазию, или тебе еще мало?» Меня Агриппиной зовут. Так они, конечно, днем: «Товарищ Агриппина, — и все с усмешкой, — товарищ!» А как немцам войти в Харьков, — мадам с похмелья в газете прочла про это и — на кухню, как развизжится и меня — по щекам…
— Сколько тебе лет, Агриппина?
— Восемнадцать.
— Возьму тебя в санитарный отряд…
— Нет… Я уж вступила, — бойцом… Сказали: вычисти винтовку, разбери, собери, тогда — на фронт… Вы сами из санитарного?
Широколицая, не ответив, вздохнула, повернулась к окошку.
— Наши держатся, — сурово сказала, глядя на багровые зарницы под облаками. — Зовут меня Лидия.
— Запомню.
— Запомни, Агриппина, — революции нужны жертвы. Пошла, так — иди, не оглядывайся… Нужна твоя жизнь—отдай… Нужна жизнь друга, близкого человека… (Лидия остановилась, широкое лицо ее, суровое, красивое, со сдвинутыми бровями — окаменело, озаренное из окна далеким заревом)… Переживи, не дрогни…» (Архив А. Н. Толстого).
Трудно сказать, почему в дальнейшей работе над «Обороной Царицына» автор отказался от намеченного в первом варианте жертвенно сурового образа Лидии.
Толстой написал почти авторский лист первого варианта романа, прежде чем пришел к решению изменить замысел, — расширить хронологические границы повествования, начав его с января 1918 года, и углубить раскрытие причин, приведших к наступлению немцев.
Очевидным стала для писателя невозможность связать «Оборону Царицына» с романами трилогии «Хождения по мукам». Второй вариант «Обороны Царицына» в подзаголовке автор называет «повесть».
По-видимому, для оживления повествования, — чтобы избежать сухости изложения фактического материала, — а возможно, с целью подчеркнуть историческую правдоподобность повести, Толстой пытается вести рассказ от лица очевидца:
«Стукнуло полсотни, — так я уж и дед, по-вашему? Нет, молодые, — я только-только жить наладился. Первые пятьдесят лет было трудно. У меня шкура, — поглядеть на свет, — как решето: пулей, пикой, штыком, шашкой, — чем только меня не пропарывали. Кровавыми следами шел от девятьсот пятого до тридцать шестого. Дед Иван Гора не хвастун, хотя, — подумаешь покрепче, — так есть чем похвастаться.
Вы, комбаньеры, трактористы, еще можете помнить осьмушки хлеба, вы тогда матери в подол прятались от винтовочных выстрелов. А эти, — маленькие, — глядят мне в рот, будто я рассказываю сказки. И впрямь может им показаться, что всегда было так славно жить на свете: поужинали, напились молока и уселись на траве около Ивана Горы слушать быль…