Том 6. Художественная проза

Мы проводили вечер на даче…

Сохранились черновые наброски к стихотворной части повести:

Покорны ей земные боги,
Полны чудес ее чертоги,
В златых кадилах вечно там
Сирийский дышит фимиам;
Звучат тимпаны, флейты, лиры,
Блистают дивные кумиры,
Все земли, волны всех морей
Как дань несут наряды ей;
Она беспечно их меняет,
То в тирском золоте сияет,
То избирает фивских жен
Тяжелый пурпурный хитон,
То звероловицей Дианой,
Как идол стройной и румяной,
В садах является она,
И с ног и с плеч обнажена;
Порой вдоль . . . . .Нила
Под сенью рдяного ветрила
Она в триреме золотой
Плывет Кипридою; порой
Она, томясь тоскою, бродит
В своих садах; она заходит
В покои тайные дворца,
Где ключ угрюмого скопца
Хранит невольников прекрасных
И юношей стыдливо страстных
. . . . . . . . . . . .
И кто еще, о боги, мог
Переступить ее порог,
Войти в волшебные палаты
И таинства ее ночей
Уразуметь в душе своей
. . . . . . . . . . . .

Путешествие в Арзрум

Печатая «Путешествие в Арзрум», Пушкин отбросил начало предисловия, которое в беловой рукописи читается так:

Сии записки, будучи занимательны только для весьма немногих, никогда не были бы напечатаны, если б к тому не побудила меня особая причина. Прошу позволение объяснить ее и для того войти в подробности очень неважные, ибо они касаются одного меня.

В 1829 году отправился я на Кавказские воды. В таком близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда съездить для свидания с братом и с некоторыми из моих приятелей. Приехав в Тифлис, я уже никого из них не нашел. Армия выступила в поход. Желание видеть войну и сторону мало известную побудило меня просить у е. с. графа Паскевича-Эриванского позволение приехать в Армию. Таким образом видел я блистательный поход, увенчанный взятием Арзрума.

Журналисты как-то о том проведали. В политической газете побранили меня не на шутку за то, что по возвращении моем напечатал я стихотворение, не относившееся ко взятию Арзрума.[120] Зная, что публика столь же мало заботится о моих путешествиях, как и о требованиях рецензентов, я не стал оправдываться. Но обвинение важнейшее заставляет меня прервать молчание.[121]

В путевых записках 1829 г., положенных в основу «Путешествия в Арзрум», вместо «Наконец увидел я … путешествовать вместе»:

Смотря на маневры ямщиков, я со скуки пародировал американца Купера в его описаниях морских эволюций. Наконец воронежские степи оживили мое путешествие. Я свободно покатился по зеленой равнине и благополучно прибыл в Новочеркасск, где нашел графа Вл. Пушкина, также едущего в Тифлис. Я сердечно ему обрадовался, и мы поехали вместе. Он едет в огромной бричке. Это род укрепленного местечка; мы ее прозвали Отрадною. В северной ее части хранятся вина и съестные припасы, в южной – книги, мундиры, шляпы и проч. и проч. С западной и восточной стороны она защищена ружьями, пистолетами, мушкетонами, саблями и проч. На каждой станции выгружается часть северных запасов, и таким образом мы проводим время как нельзя лучше.

Эпизод с посещением калмыцкой кибитки в путевых записках читается в следующей редакции:

Кочующие кибитки полудиких племен начинают появляться, оживляя необозримую однообразность степи. Разные народы разные каши варят⁹. Калмыки располагаются около станционных хат. Татары пасут своих вельблюдов, и мы дружески навещаем наших дальних соотечественников.

На днях, покамест запрягали мне лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. круглому плетню, крытому шестами, обтянутому белым войлоком, с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые кони, знакомые нам по верному карандашу Орловского. В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился посредине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные. Замечу, что порода калмыков начинает изменяться, и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» – «***» – «Сколько тебе лет?» – «Десять и восемь». – «Что ты шьешь?» – «Портка». – «Кому?» – «Себя». – «Поцелуй меня». – «Неможна, стыдно». Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Не думаю, чтобы кухня какого б то ни было народу могла произвести что-нибудь гаже. Она предложила мне свой ковшик, и я не имел силы отказаться. Я хлебнул, стараясь не перевести духа. Я просил заесть чем-нибудь, мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием¹⁰, подобным нашей балалайке. Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое, вероятно, никогда до нее не дойдет…

120

В другой рукописи после этого следует: «Мы надеялись⁸, писал неизвестный рецензент, и проч. Один из московских журналов также пороптал на певунов, не воспевших успехи вашего оружия.

Я, конечно, не был обязан писать по заказу г.г. журналистов. К тому же частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежат обнародованию. Нельзя было бы, например, напечатать в газетах: Мы надеялись, что г. прапорщик такой-то возвратится из похода с Георгиевским крестом; вместо того вывез он из Молдавии одну лихорадку. Явно, что ценсура этого не пропустила б».

121

Вместо последних двух предложений (со слова «Зная») в черновике написано: «Однако ж я не отвечал, не желая доставить Гостиному двору приятное зрелище авторской травли и зная, что публика столь же мало заботится о причине моих путешествий, как и о строгих требованиях моих рецензентов».