– Маленькая Мисюсь нашлась… Сколько мы повторяли, с грустью, – «Мисюсь, где ты?» – и вот, маленькая Мисюсь нашлась… – радостно говорил он ей, каменным львам, аллее, держа ее тоненькую руку, теплую, в молоке, а она растерянно смотрела сияющими от слез глазами.
– Вы на Харьков?..
– Нет, на Волчанск, на Белгород…
– Ах, скорей бы!.. – вырвалось у нее мучительно, – папа и мама там…
– В Белгороде?.. как адрес, фамилия?..
– Нет, они в Харькове, случайно…
– Харьков возьмут сегодня!.. И вы… – торопился он, целуя ее руку, – не тревожтесь, все будет хорошо… Прощайте, славная, милая Мисюсь… как тут у вас чудесно!.. прощайте!.. Если бы только – до свиданья!..
И они встретились в Севастополе, год спустя. Она уже была – сестра, перенесшая много испытаний, всех потерявшая, и все такая же славная, Мисюсь. Случилось чудо, одно из многих, тогда случавшихся. Мисюсь не могла исчезнуть.
«Я знал», – говорил он потом не раз, – «что встреча повторится. Она не могла не повториться! Если бы ты пропала, совсем, навсегда пропала… тогда бы и жизнь пропала».
Бывший студент, филолог, он не имел сноровки заправского шофера. Почитывал на стоянках Шелли, Анри дэ Ренье и Чехова, и упускал клиентов. Чехова он боготворил, считал его самым тонким из всех писателей, хоть бы и мировых, самым проникновенным, вечным, и готовил о нем задуманную давно работу – «Вечный свет Чехова». Шоферством тяготился, ночной работы не выносил, не завозил гуляк в заведения и гнушался комиссионных – за доставку. Годы войны, борьбы обострили в нем привитое воспитанием чувство чести и личности. Он не выносил грубости, избегал комиссариатов, и выбирать carte d'identite было для него мучением. Его коробило, когда хамоватые клиенты швыряли ему «ты» или пренебрежительное «моншэр». Между своими слыл он за чудака-идеалиста, который почему-то отказывается от пур-буаров. Правда, никак он не мог привыкнуть к пур-буарам. Когда удивленные клиенты отмахивались от возвращавшегося им франка, а некоторые оскорблялись даже, он пожимал плечами с брезгливым видом. Был еще такой случай.
Какая-то рассеянная американка забыла в его машине сумочку с драгоценностями, около миллиона франков, как она ему объявила. Случилось это в Байоне. Целый день мотался он по Байоне, разыскивая ее, – в комиссариат ехать не хотелось, – нашел уже к вечеру в Андай и вручил сумочку. Произошел интересный разговор.
– А, благодарю. Надеюсь, все в порядке?
– Не знаю, поглядите.
Она порылась, небрежно-бегло.
– Главное, жемчуг здесь… прочее – пустяки. Сколько же вы хотите?
– Уплатите по счетчику…
Она не дала сказать.
– Я не понимаю… какой счетчик? Я спрашиваю, за это сколько? – мотнула она жемчугом, сказав по-английски, про себя, – «все хитрости!»
Он ответил ей по-английски, резко, как швыряла ему она:
– А теперь я вас не понимаю, при чем тут «хитрости»? Вы забыли ваши пустяки в моем такси, я целый день вас проискал, чтобы вручить вам ваши пустяки… по счетчику выходит около трехсот, с обратным до Байоны… кажется ясно.
– Хорошо, – сказала она, кусая губы, – тысячи с вас довольно? – и протянула тысячефранковую бумажку.
– Я сказал вам совершенно ясно: триста франков.
– Отлично! – воскликнула она запальчиво. – это вам за работу. А за вашу… ну, любезность?
– Это не определяется бумажкой.
– Чем же это определяется? – сказала она, прищурясь, всматриваясь в него.