– Я решила идти… и я пойду! – сказала она и перекрестилась. – Вы мне за папу, скажите же… Если бы папа был…
Но что тут скажешь?.. Полковник смотрел в мерцающую золу. Но что тут скажешь!?
– Бедная ты моя… Алечка… я понимаю все, бедная ты моя!.. – сказал он шепотом, стараясь проглотить ком. И вспомнилась почему-то Але залетевшая ночью коноплянка.
Ей стало жаль и себя, и этого храброго солдата, смотревшего так растерянно.
– Дядичка… – сказала она с болью. – Вы отпустили Митю… и меня благословите. Может быть, я там папу встречу…
Полковник видел, что он бессилен. Сказать, что она никого не встретит, навалить на бедную ее головку еще тяжесть? Этим не удержать, а хуже… отнять покой. Она все равно решила. Отцовское в ней, буйная кровь ихнего стрельца Ивана.
– Я обдумала все, – продолжала Аля. – Это не подвиг, это – искупление прошлого. Я только русская девушка, и вот, надо нам искупать… – и, говоря это, вспомнила ночь в овраге и что говорил доктор, – искупать прошлое. Когда-то и русские девушки уходили для разрушения… Разрушено, надо очищать от скверны! И я готова.
– Понимаю, родная… – сказал полковник, – что все это за наши грехи, за преступления, за ошибки… Но подумай!.. Извини меня… Но, может быть, тебя… мне иногда казалось..? – замялся он.
– Вы хотите сказать, что… – вспыхнула Аля, – другие еще мотивы?… что чувство могло меня..? Личного тут нет. Вам я скажу. Да, я люблю Митю, давно любила… Теперь я боготворю его! Вы знаете. Но я пойду – и не увижу его, не позволю себе его увидеть! Я ему отказала, вы тоже это знаете… но я не толкала его, он такой сам. Я чувствовала, что нам нельзя завязывать личной жизни, закрыть всенашим счастьем. Он светлый, он рыцарь… только такой он и дорог мне! Он пошел. Я не могу не пойти.
– Я понимаю, – сказал полковник. – Но… подумай, Аля!.. Ты не учитываешь, что ожидает тебя! Ты же ведь… исключительная, сама ты себя не знаешь… а т а м надо уметь затериваться! Ты же из тысяч выделишься, с таким лицом!.. Что тебя ожидает?!..
– Я готова на все. Бог поможет. Буду делать, как мне укажут. За папу… благословите меня и дайте пути… вы знаете!..
Она подошла к нему. Он поднялся, продолжая смотреть в камин.
– Пути… – повторил он, стараясь собрать мысли. – Ах, Аля… трудно мне… тяжело мне.
Она обняла его, прижалась к его груди. Сдерживая себя, он поцеловал ее и благоговейно перекрестил.
Больше они не говорили.
К ужину сошлись все. Капитан принес белых хризантем. Казак достелил на стол палаточное полотнище и наложил из карманов миску зеленых яблок.
– Называются «кавыль», собственного сада… мадам Филей.
– Собственный сад завел! – сказал полковник, налегавший на «па-пердю». – Скоро свадьба?
– Ка-нешно, я свободный, и они женщина способная, вдова, тридцать два годочка всего… – раздумчиво говорил казак, налегавший тоже на «па-пердю», – однакочь, к нашему не подходит. Ка-нешно… ей не управиться. Жениться не учиться, а как собираться… жалко будет оставить. С собой забирать… у ней стройка хорошая, всякий завод, две коровы под ярмо… А мне здесь не оставаться. А так, ка-нешно… мадам приличная, ничего.
– Казаки – народ теплый, одна нога в седле, другая в селе!
– А хорошо у нас, как на Пасху!.. – радовался казак на стол. – Цветы, парад. Порадовали вы нас, Александра Вадимовна, душа отходит. А то сидим и глядим. Когда Митрий Александрыч еще был, ну, еще попоем. А то свистит-свистит, сядет у камина и плюет в огонь. Всех чертей, бывало, оплюет. В Париже-то, как они, на таксях?..
– Да, ничего…
– Там веселей. И бистры, и всякие залы-танцы… Капитан сидел тихий и вспыхивал, когда заговаривала с ним Аля.
Полковник попросил капитана сходить пораньше к мосье Рабо, попросить машину к семи часам.
– Завтра уж и отъезжаете! – удивился казак. – Что ж мало погостились?..
– Надо, Петр Афанасьич. И так четыре дня прогуляю.
– Да, писали мне… какая-то графыня конфетки вертит! Мы еще соответственно… а на заводе… беги по свистку, не дай Бог.
Ели макароны с сыром и кролика. Пылал камин, трещал, как из пулемета. Полковник принес еще два литра…
– Журавли!?… – сторожко спросил казак.
Пошли смотреть. Была косая луна, на юг. В зеленоватой дали дымно стояли горы. Нарастал тревожно звучавший шум, словно часто и путанно били по деревянным стрункам. Стало слышно курлыканье, вскрики тревоги и восторга, манившие за собой сполохом.
– Вон, катят!.. – крикнул казак на небо.