Развоеван стоял Цареград.
Где святые сорок сороков, где монастырь Студийский — из него на Русь книга пошла, устав и триод! — где Влахернская церковь, где Спас Великий, где Воскресение, где святые сокровища — палица Моисеева, море разделившая, Самуилов помазующий рог, сучец масличен голубя Ноева, Ильина милоть, риза и пелена Богородицы, где гроб Захарии, гроб Симеона Богоприимца, гроб Иакова, брата Господня, Варвара Великомученица, Пантелеймон Целитель, Флор и Лавер, Козма и Дамиан, Иван Кущник, Селивестр, папа Римский, где доска, на которой положен был Господь наш, — над ней Матерь Божия плакала и шли слезы, как воск белые, где доска, где эти белые слезы?
С землей сравнена церковь Апостолов — на ее месте мечеть Махмудие, завалены Золотые ворота — нет ни проходу, ни пропуску.
На две стрелы от Спаса Великого перед монастырскими вратами лежала каменная жаба: при царе Льве Премудром ночью жаба по улицам ходячи, сметие людей пожирала, а метлы пометали сами, — восстанут людие порану, а улицы чисты.
Нет Спаса Великого, нет монастыря Аполикантского, нет ворот монастырских, нет каменной жабы.
Вышел я вечером походить по улицам города. Лениво и мирно под кровлями, редки встречи, неторопливы прохожие. Я ходил по пустынным улицам по стопам паломников: поминал в веках канувшее и то, что видели, и то, что слышали.
И не помню, как пришла ночь.
И не узнал я города.
Люкнув, заулькало и пошло бурбить бурьбой с конца в конец, — и увидел я жабу каменную: на лапищах на каменных вскачь неслась жаба по улице, хапала, глотала, — пожирала сметие, а за нею сами метлы мели.
Как во сне, проходил я древними уболами, не по улицам, мимо церквей канувших, мимо столпов мраморных, перешел царевым путем Плакоту, площадь мраморную.
Жаба насытилась, у водопровода булькала, напивалась жабина студеной воды — и ей, каменной, тоже попить хочется! Напилась, облизнулась и опять на место — у ворот залегла монастырских, а с нею и метлы.
И такая стала ночь, такая тихая, такая темная — неслышная.
Я вошел в церковь Апостолов.
У алтарной преграды два столпа стоят.
Поклонился я Христову столпу: у него привязан был Христос, когда мучили.
— Слава страстям Твоим! Слава долготерпению Твоему, Господи!
Поклонился и Петрову столпу — его горьким слезам, когда запел петух.
— Брат мой, Петр, с первых слов моих, с первых дум я горевал с тобой!
И увидел на восточной стороне великий царский гроб: на гробной крыше сверкали огненные литеры.
Снилось мне или въяве я видел царский гроб, огненные помню литеры — письмена греческие. Потом я долго искал, спрашивал мудрых людей. И нашел в старой книге — от Геннадия патриарха, первого по взятии Царяграда, толк:
в первый Индикта царство Исмаила, зовомаго Моамеѳа, имать побѣдити родъ Палеологовъ, седмихолміе одержитъ, внутрь воцарится, языки премногими облагаетъ, и островы опустошить, даже до Евксинскаго понта; истровыхъ сосѣдей разорить.
въ осмый Индикта Пелопонисомъ обладаетъ;
въ девятый Индикта на сѣверныя страны имать воевати;
въ десятый Индикта далматовъ побѣдитъ,
паки обратится еще на время; съ далматами
брань воздвигнетъ велію; часть нѣкая сокрушится.
и множества — и языцы купно со
западными моремъ и сушею рать
соберутъ, и Исмаила побѣдятъ,
Седмихолміе возмутъ со прономіами.
тогда брань возставятъ междоусобную,
свирѣпую, даже до пятаго часа, и гласъ
возапіетъ трижды, — станите, станите
со страхомъ, поспѣшите зѣло спѣшно,
въ десныхъ странахъ мужа обрящете добля,
чудна и сильна, сего имѣйте владыку:
другъ бо мой есть, и того вземше,
волю мою исполняйте.
1915 г.
ЛЕЙ ИКОНОПИСЕЦ{*}
От великого алтаря на левую руку, идя посолонь, против столпа Васильева, столп от красного камени мрамора, медью окованный, Григория — отца отцов, тут и мощи его и образ, и за всякой службой народу теснота толкучая: болящие трутся о столп на исцеление. А от столпа Григорьева у царских входных дверей на возвышении образ Спасов велик написан, и только одного перста у правой руки не написано, а скован серебрян и позлащен.
Я спросил вожа моего: