— Кто ты?
— Кто?
— Я.
— Куда бежишь?
— Кто?
— Я.
И когда скрылся корабль, грохнулся Гаврила о песок и лежал очумелый, пока морской ветер не охладил его.
XI
Оттого ли, что стояло ненастье, или от душевных волнений перехватило у Аполлона горло, и весь он расхворался. Решено было остановиться в первом попутном городе.
И судьба привела в Ефес.
— Кто у вас самый первый доктор?
— Есть у нас сириец Агафон, самый первый, только его никак не дозовешься.
— Захворал тирский царь Аполлон.
— А! это дело другое. К царям да вельможам кто не поедет!
Послали за доктором. И вправду, не успел посланный на корабль вернуться, явился сам доктор.
Болезнь оказалась пустяковская, ничего опасного. Но будь и самой опасной, забыл бы Аполлон и самую лютую боль: от сирийца Агафона узнал Аполлон о царице Тахии.
Позвал Аполлон Палагею:
— Твоя мать нашлась, а вот кто ее спас!
И снова все рассказал Агафон о царице Тахии, помянул и учителя своего Ефиопа и только в одном не признался, что хотел жениться на царице.
Решено было сейчас же идти к царице.
— Вон на том холмике часовня Скорбящей! — показал доктор и предложил подвезти.
Но они отказались.
— Я понесу ей серебряный венок, а ты зеленую ветку! Палагея не могла слова сказать от радости: сейчас, вот сейчас, наконец-то, она увидит свою мать!
С большими дарами отпустил Аполлон доктора, а Палагея за мать поцеловала его в его, как звезды, глаза.
И они пошли: Аполлон с серебряным венком, Палагея с зеленою веткой.
Тахия сидела у часовни, бесчастная, переговаривала тихо с тихими птицами о счастье.
— Что такое, милые други, счастье на земле в сем горьком свете?
Птицы ей отвечали:
— Солнышко светит и светится море. Корму у нас, слава Богу, и все наши милые птицы сыты. Вот и есть наше счастье. Только никогда так не скажешь: всегда с тобою тревога — вон облачко, гроза будет, вон летит коршун, в скрыта ли дети? И лишь потом, как начнешь вспоминать, тут и помянешь, тут и скажешь: какое это было счастливое время, какое у нас было счастье! Счастье всегда потом.
— То же и это, ведь, счастье, други, когда начинаешь думать, как это станет, наконец, то, чего так хочешь.
— Верно, верно! Счастье и потом, счастье и затем, счастье — мечта и память. А сию минуту — тревога.
— А вы знаете, в чем мое счастье?
— Нет, мы не знаем, — признались птицы: это наш брат и не знает, а скажет, а что пичушки, что зайцы, зверье вообще, они никогда.
— Вот, если бы настал такой день, такой час, такая минута и пришел бы сюда тирский царь Аполлон!
Птицы зачирикали: не то между собой, не то так, слов они не знали, какие сказать, про царя Аполлона они ничего не слыхали, а так ничего не ответить тоже нехорошо, вот и чирикали, словно жалели.
— А я уж часто думаю: не дождаться мне.
— Дождешься! — сказала какая-то птичка: она только, только что с моря, села у часовни.
— Вот мое счастье!
Тахия подняла глаза и остановилась, — не шелохнется.
— Дождешься, идут.
По зеленой тропке подымался Аполлон с серебряным венком, а с ним Палагея. И не узнала, не почуяла Тахия, что не жена, а дочь ее идет об руку с Аполлоном.
«Так вот оно как, а я-то ждала!»
И кольнуло ей в сердце — дышать нечем.
— Други, птицы, — вскочила Тахия и просит, как дети: — пустите меня!
И вдруг словно пробудилась.
Две белые птицы и она, как птица, летит над землею.
«Неразумная, ты посмотри, это, ведь, дочь твоя!»
И увидела Тахия: там на коленях перед ней, перед ее маленьким телом, Аполлон и та.
— Это моя дочь?
— Палагея.
И запечалилась Тахия, затужила и увидела Тарс, красный дом Черилы и Гайки, Палагею гимназисткой, Егоровну няньку и могилку нянькину, и как стоит Палагея на коленях, а над ней с пикой Гаврила сторож, морских разбойников, Поддувалу.
Она летит куда-то, а столько видит и то, что было, и то, что есть, так ясно видит, близко, будто совсем рядом над ее маленьким телом Аполлон и Палагея. И так ей хочется обнять свою дочь — она ни разу в жизни не прикоснулась к ней. Подошел доктор. Это Агафон сириец, он спас ее когда-то. Нет, тут и он бессилен. И его щитовидный опыт непобедимое не победит.
И заплакала Палагея, и Агафон сириец заплакал.
А она все летит и с ней две белые птицы. Тоска подкатывает к сердцу и так бы плакать ей, как заплакала дочь, а слез нет — жжет.
И увидела она Антиохию Великую — она раньше никогда не видела великий город Антиоха, — и среди города башню, а в башне, как звезда из ночи, светит царевна Ликраса.