— И на что мне богатства мои и люди! — сказал князь: — ничего мне не нужно, и людям не нужен я: одно горе и зло они видели от меня. Нет, не пойду я.
— А я? Ты не пойдешь! Куда мне идти? И твой сын! Не пойдешь? Так вот же тебе! — и она ударила сына о каменные плиты.
И от треска и детского вскрика зазвенело в ушах, огонек заметался, и сердце оледело. Но князь собрал все свои силы и еще тверже стал на молитву.
Со свечой твердо стоял князь Олоний, неустанно много молился, молил за свою развоеванную поплененную землю, за поруганную стародревнюю православную веру, за страждущий в неволях, измученный народ и за грех свой тяжкий — вот по грехам его Бог попустил беде, враг одолел! — но пусть этот грех простится ему, и народ станет свободен и земля нарядна и управлена и вера чиста. И не слышал князь ни вопля жены, ни детского сыновьего крика, и ушла ли она или без ума в столбняке осталась стоять за его спиной, он не слышал, и молил и молил от всего сердца простить.
А там, — а там, в поле пустом за болотом, где бешущая вьюга валит и мечет, вьюга, взвиваясь до неба взвивала белые горы и снежные чащи и мраки и мглы, там в полунощной ночи стал бес среди поля и снова переменился из жены в беса.
— Дерз и храбор князь! — сказал бес Лазиону.
И возвыл Лазион, зловод и старейший от бесов:
— Или побеждены мы! Кто же еще может одолеть его?
И возбурилось бесовское поле и еще вышел бес — был он без головы, глаза на плечах и две дыры на груди вместо носа и уст.
— Знаю, — сказал бес, — уж ему от меня ни водой, ни землей. Живо выгоню! — и, злобой пыхнув, как прах под ветром, исчезнул.
И в ту минуту почуял князь Олоний, как из тьмы поползла гарь, она ела глаза, — и слезы катились, но он терпел, и уж мурашки зазеленели в глазах, вот выест глаза, но он все терпел. И вдруг слышит, где-то высоко пробежал треск и стало тяжко — нечем дышать! — и видит, повалил дым, из дыма искры, и как огненный многожальный гад, взвилось пламя вверх до округа церковного. И в ту же минуту дернул его кто-то за руку:
— Пойдем, князь! Пойдем!
Свеча упала на пол и огонек погас.
А с воли кричали и был горек плач:
— Иди, иди к нам!
— Помогите! Помогите!
И от огня окровилась вся церковь. Там черные крылатые кузнецы дули в мехи, раздували пожар. И какие-то двое в червчатых красных одеждах один за другим шаркнули лисами в церковь, и лица их были, как зарево. Князь их узнал: малюты — княжие слуги; это пожар, это ужас окровил видение их.
— Горим, князь, сгоришь тут, иди! — и они протянули руки к нему.
Но князь отстранился:
— Нет! Идет суд Господень за мой грех и неправды. И лучше есть смерть мне, нежели зла жизнь! — и опять стал молиться: — Господи, если суждено мне погибнуть, я сгорю, и Ты прости меня в мою последнюю минуту! — и закрыл глаза, ожидая себе злую ратницу — смерть.
И стало тихо в церкви и лишь на воле разметывала ночь свой перелетный вьюжный гомон, да звяцающий жалобный лёт.
Князь открыл глаза и удивился: никакого пожара! — и стоял в темноте без свечи, повторял молитву от всего сердца. В его сердце горела неугасимо свеча.
И поднялся в ночи сам Лазион, зловод и старейший от бесов, и разъярилось и раззнобилось бесовское поле. Лазион переменился в попа и, как поп, вошел в церковь и с ним бес подручный — пономарь.
Поп велел пономарю ударить в колокол к заутрене, а сам стал зажигать свечи. Увидя князя, с гневом набросился:
— Как смеешь ты, проклятый, стоять в сем святом храме? Кто тебя пустил сюда, сквернителя и убийцу? Иди вон отсюда, а то силой велю вывести, не могу я службу начать, пока не уйдешь!
Князь оторопел: или и вправду уходить ему? — и сделал шаг от аналоя, но спохватился и снова стал твердо:
— Нет, — сказал князь, — так отец мой духовный велел мне, и до рассвета я не уйду.
— Не уйдешь! — поп затрясся от злости; будь копье под рукой, пробил бы он сердце.
И загудел самозванно привиденный колокол, и всю церковь наполнили бесы, и не осталось проста места, все и всякие — и воздушные мутчики, и лаялы, и, как головня, темные, и смрадные поганники, и терзатели, и безустые погибельщики, и ярые похищники, и безуветные во̀роги, и суматошные, как свечи блещущие, и зубатые сидни, и гнусные пагубники — унылы и дряхлы, и клещатые, и серные синцы.
Как квас свекольный разлился свет по церкви, и гудел и гудел самозвонно привиденный колокол.
И увидел князь перед вратами царскими мужа высока ростом и на̀га до конца, черна видением, гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, грубо составлена, железокостна, чермноока, все зверино подобие имея, был же женомуж, лицом черн, дебелоустнат, сосцы женские...