Сам царь и Петушком Петьку прозвал за эту его такую отчетность.
— Вот, Петушок, — скажет другой раз царь, приласкает мальчонку, — даст Бог, окончим церковь, и такая она у нас выйдет, куда твой храм Соломонов. Мы с тобой, Петушок, победим самого царя Соломона!
— Победим! — ответит, и так глаза загорятся — петушки — огонечки, как звездные: еще б не победить!
И случилось однажды, в день субботний позвал царь к себе мастеров на обед. А за мастерами, пошабашив, разошлись и рабочие. И остался на стене один Петушок: отец оставил его за караульщика стеречь скудель, да корыта, да орудия каменносечные, и наказал крепко никуда не отлучаться. На Петушка все можно было оставить.
Походил Петушок с лопаточкой своей по стене, постучал топориком, забрался там на самую верхушку. Далеко ему было видно по заре по вечерней — весь Воспор горел золотой до Русского моря, и златорогий Суд огоньками рябил золото — красными, золото — синими и зелеными до святого Мамы и за Мамонтову церковь до самых рогов, где святая Анна девица в теле лежит, как жива, и плыли корабли алые вдоль берега по морю Мраморному мимо Яблоновых ворот от Одигитрии, уносили с собой зарю — —
Присел Петушок на вышку и стал ждать месяца.
Не месяц, отрок в белом, как царев вестник, весь белый, стал перед ним.
— Здравствуй, Петушок! — и алой зарей засветился лик.
— Здравствуйте!
— А где же отец? Где мастера?
— У царя обедают.
— Как же так можно! Оставить Божие дело? Иди сейчас, позови их.
— Сами скоро вернутся.
— Ни часа, ни минуты нельзя медлить. Иди и скажи!
— Никак не могу: я караульщик.
— Иди, говорю! — и два белых крыла сверкнули, как снег, и от лица дунул огонь: — клянусь святою Софией, именем созидаемой великой церкви, не уйду отсюда, пока не вернешься. Я послан от Бога быть здесь на страже.
Обед у царя давно кончился, сидели мастера в царских палатах с царем вкруг стола, думали сообща — одна забота, один разговор.
Царь рассказывал свой сон: шел он будто от русских Золотых ворот русским уболом и видит, над великой стеной поверх лесов в великом свете юнош на престоле вельми кралатый в белом саккосе с омофором, на голове царский венец, в руках жезло и свиток, а посторонь его Богородица с Младенцем и Предтеча Иоанн, а выше Спасителев образ, а еще выше радугой звезды, а посреде радуги престол с книгой и у престола скамейки со крестом и копием.
Вот какой сон снился царю — сам образ Софии Премудрости Божьей!
Добежал Петушок до царских палат. Пропустила Петушка царская стража. И прямо к царю. И повторил Петушок, что сказал ему неведомый вестник:
— Клянусь святою Софией, именем созидаемой великой церкви, не уйду отсюда, пока не вернешься. Я послан от Бога быть здесь на страже! — и глаза Петушка загорелись, как звезды.
И уразумел царь Иустиниан, кто это вестник и чье это слово, и возрадовался о чуде — о имени чудном великой созидаемой церкви. И положил назвать великую церковь святою Софией по слову ангела — откровению Петушкову.
И немедля вышел царь из царских палат и с ним мастера все, славя и хваля Бога, святую Софию.
А Петушка с собой на работу не взяли, оставили в царских палатах.
— Вернется Петушок, ангел Господен уйдет со стены, не вернется Петушок, останется ангел стеречь.
Так и не взяли.
Так с тех пор и остался Петушок в царских палатах. И никуда уж его от царя не отпускали и даже домой, к святому Маме, где жил он с отцом, его не пускали, к дворцовым воротам не велели подходить близко, и только что по двору побегать можно. И заскучал Петушок. И уж как просился, — ну, хоть глазком взглянуть на постройку! — и жаль его было, да царева указа не могли ослушать.
Хорошо в царских палатах, всего там вволю, и, чего душа хочет, все можно, да Петушку-то ничего не надо: одна просьба, одне слезы — выпустить его просит, за дворцовые ворота на стройку, полазать ему, как прежде, по лесам, по верхушкам с лопаточкой, с топориком.
И не раз сам царь его уговаривал и с ним Анфемий строитель и товарищ его Исидор строитель, не раз и мастера учили, пробовал и отец толковать.
— Вернется Петушок, ангел Господен уйдет со стены, не вернется Петушок, останется ангел стеречь.
Смышленый, понимал Петушок, да что ты с сердцем-то сделаешь: не покорливо, хоть и маленькое, и как ни толкуй, а не успокоится.