Но вот на противоположном берегу показалась группа кастелламарцев, выходящих из ивовой рощи, и стала энергично протестовать против насилия.
Наши не замедлили дать столь же бешеный отпор. Запертый в лазарет ландскнехт изо всех сил колотил руками и ногами в дверь темницы и кричал:
— Отворите! Отворите!
— Ложись спокойно спать и не заботься ни о чем, — насмешливо кричали ему из толпы.
А кто-то жестоко прибавил:
— Если бы ты знал, сколько людей уже умерло в этой темнице! Разве ты не слышишь запаха?
— Ура! Ура!
Возле Бандиеры заблистали ружейные стволы. Маленький голова шел во главе военного отряда освободить из заключения ландскнехта, чтобы не разгневать великого врага.
Вдруг заволновалась разгневанная толпа, громкими криками она протестовала против этого презренного освободителя кастелламарцев.
По всей дороге от лазарета до города стоял гул от свиста и брани, длившийся при свете факелов до тех пор, пока демонстранты не охрипли.
После этого первого открытого столкновения мятеж все более и более разрастался. Все лавки закрылись. На улице собрались все горожане, богатые и бедные, охваченные неудержимой манией говорить, кричать, жестикулировать и выражать на тысячи ладов одну и ту же мысль.
Среди толпы то и дело появлялся какой-нибудь трибун, принося с собой новое известие. Группы расходились, вновь собирались и разнообразились соответственно обсуждаемым мнениям. Так как над головой сияло вольное живительное солнце и свежий воздух опьянял, словно глотки хорошего вина, то в пескарцах пробуждалась врожденная склонность к юмору и мятеж продолжался в веселом ироническом духе, из простой любви к насмешкам и неожиданным переживаниям.
Но великий вождь не оставлял своих коварных замыслов. Перемирие не соблюдалось, благодаря его ловким проделкам, которым благоприятствовала нерешительность маленького головы.
Около семи часов утра, в День Всех Святых, в то время как в церквах начинались праздничные молебны, трибуны совершали обход по городу в сопровождении толпы, которая с каждым их шагом увеличивалась и становилась более шумной. Когда собрался весь народ, Антоний Соррентино обратился к нему с речью. Затем процессия в полном порядке направилась к зданию ратуши. Улицы были еще покрыты голубоватой тенью, а солнце лишь начинало золотить верхушки домов.
Подойдя к ратуше, толпа подняла неистовый рев. Из всех уст стали вырываться порицания по адресу крючков-чиновников, с угрозой подымались кулаки, и воздух дрожал от брани, вибрируя, как при колебании звуков струнного инструмента, и над этой массой голов и одежд колыхались красные знамена, словно волнуемые мощным дыханием народа.
На балконе ратуши никто не появлялся. С крыш медленно спускалось солнце, направляя колеблющуюся тень гномона к главному меридиану круга с черными цифрами и линиями. В голубом пространстве от башни дома д’Аннунцио до высокой колокольни летали стаи голубей.
Крики усиливались. Кучка горячих голов двинулась приступом по лестницам ратуши. Маленький голова, бледный от страха, подчинился воле народа; он покинул свое почетное место, отказался от должности и в сопровождении жандармов спустился на улицу вместе с прочими советниками. Потом он уехал из города куда-то на холм Спольторе.
Двери ратуши закрылись, и в городе воцарилась временная анархия. Войска, желая предупредить неизбежное столкновение между кастелламарцами и пескарцами, загородили левый конец моста. Толпа, свернув знамена, хлынула на дорогу к Киети, по которой должен был прибыть префект, вызванный королевским комиссаром. Намерения толпы были, по-видимому, далеко не мирного характера.
Но кроткие лучи солнца мало-помалу умиротворили разгневанные души. По широкой дороге шли из церкви женщины в пестрых шелковых платьях, украшенных крупными драгоценными камнями, серебряными побрякушками и золотыми ожерельями. При виде этих лиц, веселых и раскрасневшихся, как яблоки, всем стало приятно на душе. Из толпы послышались шутки и смех, и продолжительное ожидание перестало быть томительным.
К полудню показался экипаж префекта. Толпа стала полукругом, чтобы преградить дорогу. Антонио Соррентино обратился к префекту с речью, щеголяя искусством красноречия. Прочие в паузах речи всячески требовали защиты против насилия и принятия энергичных мер заступничества. Две дохлые лошади, еще разгоряченные, то и дело трясли ошейниками с бубенцами, оскаливая свои бледные десны, и как будто насмешливо улыбались. А полицейский, похожий на театрального певца с фальшивой бородой друида, с вышины козел умерял пыл трибуна, то и дело подымая вверх руки.
Когда оратор в порыве увлечения разразился слишком смелым потоком красноречия, префект улучил момент, чтобы оборвать его. Он стал на подножку экипажа и произнес какую-то неопределенную робкую фразу, которую заглушил крик народа:
— В Пескару! В Пескару!
Экипаж двинулся дальше и, как будто подталкиваемый волной народа, въехал в город, но так как ратуша была закрыта, то он остановился перед зданием полиции. Десять выбранных той же толпой человек вместе с префектом поднялись наверх для переговоров. Толпа расположилась по всей улице. Там и сям прорывались нетерпеливые возгласы.
Улица была узкая. Накаленные солнцем дома излучали приятную теплоту, какая-то мягкая нега лилась с лазурного неба, струилась из обвивающих желобы ползучих растений, из роз, украшающих окна, отражалась от белых стен и от всего этого достопримечательного места, где жили самые красивые пескарские женщины, красота которых передается из поколения в поколение. Большой полуразрушенный дом дона Фиоре Уссорио был настоящим рассадником очаровательных девушек; весь дом был украшен маленькими балкончиками, уставленными вазами с гвоздикой; эти балкончики поддерживались грубыми консолями, на которых были изображены какие-то вызывающие рожи.
Постепенно нетерпение толпы улеглось. Там и сям слышались праздные разговоры, переходя от одного конца к другому.
Деревенский фанфарон Доменико ди Маттео громко и насмешливо осуждал тупоумие и алчность докторов, которые морят больных, чтобы получить из фонда ратуши больше денег. Он рассказал несколько удивительных проделок этих господ. Однажды у него сильно заболела грудь, и он находился уже при последнем издыхании. Так как доктор запретил ему пить воду, то он умирал от жажды. Как-то ночью, когда все спали, он тихо встал, нашел ощупью лохань, опустил в нее голову и стал пить, подобно вьючному животному, до тех пор, пока не опорожнил всей лохани. Наутро он выздоровел. В другой раз он и его приятель, уже давно хворавшие злокачественной лихорадкой, от которой не мог их избавить даже хинин, решили проделать опыт. Они подошли к реке; на противоположном берегу виднелся виноградник, манивший их своими гроздьями. Они разделись, бросились в холодную воду, переплыли реку, добрались до другого берега и всласть наелись винограда, после чего таким же путем вернулись обратно. Лихорадки как не бывало. Потом случилось, что он захворал дурной французской болезнью и уже напрасно израсходовал более пятнадцати дукатов на докторов и лекарства; однажды он увидел свою мать за стиркой белья, и его вдруг осенила счастливая мысль: он выпил, один за другим, пять стаканов щелока и освободился от болезни.
На балконах и в окнах стали показываться группы прелестных женщин. Все мужчины, увидев их, подняли головы и стали смотреть на них, повернув лица к солнцу; так как час обеда уже прошел, то все они начинали чувствовать легкое головокружение и какую-то истому в желудке. Между улицей и окнами завязались краткие диалоги. Молодые люди стали бесцеремонно шутить с красотками, которые отвечали им неопределенными жестами и кивками и со звонким смехом убегали. Молодой смех срывался с их губ, звеня, подобно хрустальным ожерельям, и падая на головы мужчинам, к которым уже начинало подступать вожделение. Жар накаленных стен смешивался с теплотой скученных тел. Яркие отблески солнца слепили глаза. Голодная толпа все более и более возбуждалась.
Но вот на одном из балконов появилась Чиккарина, красавица из красавиц, роза из роз, составлявшая предмет всеобщих желаний. Сейчас же все взгляды обратились на нее. Она стояла во всем блеске своей красоты и улыбалась, как догаресса, представшая перед своим народом. Солнце озаряло ее полное лицо, похожее на сочный плод. Ее коричневые волосы с огненно-золотистым оттенком в беспорядке падали на лоб, виски и шею. Вся ее фигура дышала обаянием любви. Она стояла в непринужденной позе между двумя клетками с дроздами и улыбалась, не чувствуя себя оскорбленной страстью, сверкавшей во всех этих устремленных на нее взорах.