Она отрицательно покачала головой, но, глядя на него, из-под ее тревоги вырастало блаженство, которое еще труднее было переносить, чем какую-нибудь муку. Он держал ее руки в своих, он утешал ее, он сказал ей: «Доброе сердечко!» Почему это слово не могло заставить ее родиться вновь или умереть? Зачем ей нужно было возвращаться туда, тайком пробираться в отвратительную комнату, встретить, может быть, на пороге ту, которою она обманула, продолжать борьбу, обманы, продолжать жить, сжигая себя и отравляя? «Ах, мой любимый, мой любимый, — говорила в ней мука блаженства, — дай мне еще побыть здесь, дай побыть с тобой еще немного, еще немного! Только бы мне остаться здесь, в полумраке, в душном воздухе свечей и смерти, только бы не видеть зари за холмом, только бы не разлучаться с тобой при последних звездах, только бы не знать, что занимается новый день, в котором не будет тебя, мой милый! У меня нет больше сил, я умираю от усталости. Дай мне остаться здесь в уголке, возле обломков машины. Никто меня не увидит. Я буду как эти лоскутки холста, не буду шевелиться, не буду дышать. Одно только — повторяй мне это слово. Я обопрусь головой о руку, а рукой, и головой, и всем существом своим — об это слово и так закрою свои светлые глаза, которые так же светлы, как твои, и усну. И не проснусь больше, если ты не разбудишь меня, любимый мой».
Прежде чем выйти из священного места, прежде чем он сделал какое-нибудь движение, она обернулась назад, чтобы взглянуть на грубую походную постель, на выражение покоя, застывшее на гордом лице, на неподвижное тело, завернутое в красную материю, на розы, лежавшие в ногах. И склонилась, и осенила себя крестным знамением.
Но когда упала занавеска и она очутилась среди ночи со всеми ее трепещущими звездами подле первой серебристой волной зари, в ней снова раскрылась струя слез. Она старалась побороть свою усталость. Колени у нее подгибались, все суставы разнимались. Так как любимый ее стоял подле, она склонилась к нему на грудь в безмолвных слезах, и вся ее жизнь вылилась в этом движении, вылилась вся, от колыбели и до сего дня. И была она как река, беззвучно катящаяся по склону.
Паоло Тарзису пришлось видеть в своей жизни цепи самых высоких гор, самые широкие течения воли, песчаные пустыни, каменистые и пустыни, поросшие кустарником; и жаркие страны, где тень кажется черной, а когда приглядишься к ней, то светлой, как любой свет; он видел самые разношерстные скопища людей на всех дорогах мира, с вьючными животными и оружием в руках; и застывшие в своем развитии расы, которые прозябают в полусне, сидя у старых развалин, уткнувши подбородок в колени; и победоносные расы, живущие в постоянной деятельности, волнуя мир проявлениями своей неистовой силы; и огромные горны, выбрасывающие реки стали на потребу новых городов, и маленькие, подогреваемые сухим пометом скота; видел и столбы пыли, поднимаемые великими движениями человечества; и силы, дремлющие до поры до времени в народах, как зародыш во чреве матери. Видел повсюду зарождение тех странных образов, о которых говорит Мистик, тех образов, которые зарождаются из событий и существ под божественной эгидой Случая и кажутся такими же таинственными, как жилкования в мраморе, как строение углов в кристаллах, как сталактиты в пещерах, как линии магнитных полей, как соотношения между числом тычинок и лепестков в цветке.
Воинствующая воля, привыкшая употреблять себе на пользу вещество, обрабатывать его, была ему знакома, но он проник даже туда, где она как будто уже перестает проявлять себя; и узнал он то, чего губы не могут выразить, чего глаза не могут воспринять. Загадка Молчания, написанная в болоте и лазури в мантуанском дворце, была ему знакома раньше — он прочел ее на глыбах гранита. Вот почему, пренебрегая всеми прочими привычками, он хранил привычку молчания и внимания.
Однажды в бытность свою на острове Зулу он со своим товарищем ехали на лошадях в толпе американских всадников. И вот издали еще увидели они приближающегося к ним человека в белой одежде, который размахивал длинным сверкающим ножом. Это был один из магометан-фанатиков, которых испанцы называют juramentados [4], из тех диких миссионеров, которые идут через всю Азию, выходя из Аравии, из Бухары, из Туркестана, обходя всю Индию, затем Малакку и оттуда переправляясь на пирогах на остров Борнео; они идут, охваченные дикой страстью, опьяняя себя громкими проклятиями, жаждущие одного лишь пролития христианской крови. Подобный фанатик приближался навстречу всадникам по опаляемой солнцем равнине, с ножом в руке и с желанием пролить кровь в сердце. На него посыпался град пуль. Он не упал, но продолжал идти навстречу намеченной жертве. И в этот миг Паоло Тарзис заметил, что зрачки фанатика неумолимо направлены были на него. Одна пуля пробила голову безумца. Прежде чем упасть, он кинул ножом в того, в кого метил. Молниеносным движением Паоло всадил лошади шпоры в бока, и лошадь поднялась на дыбы, и ей в грудь угодил нож, предназначавшийся для всадника. Джулио Камбиазо сидел в это время пригнувшись и припавши щекой к гриве лошади.
И вот теперь в недрах его памяти бритая голова этого фанатика сливалась с головой прорицателя, а, кроме того, роковой случай с ножом каким-то непонятным образом сливался со случаем с розой, — в его непонятной для него самого жизни все носило общий и зависящий друг от друга характер. И отзвук этого вопроса: «Вы совершили такой длинный путь?» — казался мистическим вопросом души.
Тот подвиг, который он намеревался совершить перед глазами толпы, являлся подвигом безмолвия, религиозным подвигом, которого требовала внутренняя необходимость, и никакая сила не могла бы уничтожить этой необходимости, хотя она и являлась помимо его воли. Шел ли он против слов предсказания? Пренебрегал ли он смертью? Или надеялся на смерть? В нем не было ни страха предчувствия, ни минутного возбуждения храбрости; в нем была мирная сила скорби и ожидания, как будто бы он шел на желанную беседу с дорогой тенью брата. Он чувствовал внутри себя тот холод, который сопровождает волю за известные пределы, когда кажется, будто душа преображается в гору из твердейшего алмаза, на острой вершине которой может жить одна только орлиная мысль.
Но с внешней стороны его подвиг казался чем-то простым и несложным, как долг солдата. Записанный в число участников, он просто-напросто не уклонялся от дальнейшего участия. Отдавши последний долг товарищу, он возвращался на поле борьбы. Окончив состязание, он ночью проводит останки его на кладбище в Стальено.
Когда «Ардея» вышла из-под навеса с исправленным крылом, толпа притихла, как накануне; по всей толпе, как по одному телу с одним спинным хребтом, пробежал необычайный трепет.
Был пасмурный день. Юное лето сражалось в небе, как мужественная амазонка, пускающая вперед своего белого коня и бросающая серебряные и золотые стрелы. Облака сцеплялись и разрывались, разлетались и вздымались, как отряды легкой конницы в жаркой схватке. Вдруг начинал барабанить светлый, короткий дождь, прорезываемый лучами солнца. За свинцовыми громадами громыхал гром. Временами раскрывались куски лазури.
Омытая дождем статуя Победы стояла на своей стройной колонне, местами ярко-зеленая, как лавровый лист, местами тускло-зеленая, как лист оливы. На шесте, воткнутом в землю, которую освятило своим падением тело нового Икара, висело много венков; другие венки в еще большем числе, образуя подобие ореола, лежали на земле, упившейся кровью героя.
Зашумел среди тишины винт совершенно так же, как и в тот роковой раз. Воздухоплаватель прислушался к шуму семи цилиндров. Тон был ровный и мощный. Подхваченная вихрем «Ардея» поднялась, преисполненная рока, как та птица, имя которой она носила, знаменитое имя, принадлежавшее также развалинам крепости на вершине скалы.
Сразу овладела пустыней, стала воздушной в воздухе, светлой в свете дня. «Это ли его путь? — спрашивал себя самого наследник погибшего героя, чувствуя разлитое по всему воздушному пространству то священное чувство, которое скопилось у него в сердце. — Это ли след его пламенного бега?»
Ни в тот миг, когда его уставшие от долгой работы руки приподняли покрытую грязью голову товарища, ни в тот, когда он взял в руки безжизненное тело, чувствуя, как ужасно хрустят кости, ни в ту минуту, когда он окутывал его красным плащом и клал на походную постель, ни в те часы, когда он всю ночь напролет созерцал в его лице сраженную красоту собственной жизни, ни в ту минуту, когда он слушал, как внутри него самого отдается плач девушки, — никогда, никогда еще тень брата не казалась ему такой близкой, как теперь. Он чувствовал ее сидящей между одним и другим крылом, подобной духу ветра, подобной невидимому пилоту, который указывал ему путь и подъем.