Но вот в передней послышался голос появившегося наконец доктора Зензуино, и в комнату вошел господин, широкое лицо которого сияло здоровьем и благополучием.
— О, дон Джованни, вылечите Санчо! Он умирает! — послышался чей-то жалобный голос.
Доктор бросил быстрый взгляд на огорченную семью, членов которой он в течение многих лет пичкал без всякого толку мышьяком, железом, железистым маслом и левико, он весело сверкнул своими золотыми очками, посмотрел на больное животное с любопытством исследователя и медленно и отчетливо проговорил:
— Я полагаю, что у нас налицо случай паралича челюстей и в то же время ослабление деятельности находящейся под нижней челюстью слюнной железы. Болезнь эта является следствием поражения нервной системы, вероятно — центра ее, головного мозга, первопричина ее — наследственность или слишком обильное питание, и принадлежит этот недуг к виду быстро прогрессирующих. Во время своего развития болезнь эта, поражая орган за органом, мало-помалу парализует все функции жизненных отправлений тела, а когда достигает главного центра жизненных функций, то есть центра кровообращения или дыхания, то наступает смерть…
Эти ужасные слова произвели удручающее впечатление на нежные души детей, а цветущие щеки донны Летиции заметно побледнели.
— Я полагаю, что развитию болезни содействовало обильное питание, — безжалостно добавил дон Джиованни.
Угрызения совести пробудились при этом приговоре в душах девочек, почувствовавших себя сильно виноватыми перед Санчо, прожорливость которого они поощряли. И с выражением неутешного горя Теодолинда спросила доктора:
— Так, значит, ничем нельзя больше помочь?
— Попробуем. Я рекомендовал бы приложить к затылку горчичный пластырь, — ответил доктор, после чего любезно распростился с присутствующими.
Санчо хотел соскочить с кресла, но у края его замешкался, почувствовав, что у него не хватит сил сделать соответствующий прыжок, и с мольбой стал просить помощи своими жалкими глазами, которые уже потеряли свой блеск, подобно двум темным спелым виноградинкам, подернутым беловатой тканью. Его упитанное тело от болезни ослабло, и Санчо выглядел одряхлевшим; красноватый кончик морды, покрытый длинными реденькими волосками, принял желтоватую окраску, рассеченные уши по временам вздрагивали, заметная дрожь пробегала также по белой шерсти.
Тогда Изабелла, самая чувствительная из пяти сестер, унаследовавшая от отца, по жестокости судьбы, большой нос и низкий лоб, с огорченным лицом подошла к своему страдающему другу и нежно взяла его на руки, чтобы посадить на пол.
Сначала Санчо постоял с минуту, не будучи в состоянии двинуться с места, выгнув спину, подняв голову и тяжело дыша, потом поплелся, пошатываясь и хромая, как животное, которому перебили обе передние лапы. По-видимому, ему хотелось пить. Когда ему подсунули блюдечко, он попробовал коснуться языком воды, но все возраставшая слабость затрудняла даже и это движение. После нескольких тщетных попыток он снова присел на задние лапы, а мордочкой уперся о передние, словно хотел освободиться наконец от железного намордника, который его так мучил.
В его движениях проглядывало что-то человеческое, в глазах отражалось так много мольбы и так много чисто человеческого отчаяния, что донна Летиция вдруг разразилась слезами.
— Мой бедненький песик! Кто бы мог сказать все это, мой бедненький старичок.
Волнение девочек достигло высшей степени. Теодолинда подняла умирающее животное, перенесла его на диван и просила отыскать ножницы: нужно перестать отдаваться отчаянию и испробовать последнее средство.
— Изабелла! Мария! Ножницы! Идите сюда!
Побледневшие от волнения лица девочек склонились над собакой, которая снова закрыла глаза, обжигая горячим дыханием руки своей благодетельницы, которая, преодолев первоначальную брезгливость, принялась медленно стричь шерсть на спине животного; время от времени она останавливалась и сдувала волосы с оголенного места. Но вот она дошла до жирного затылка… О ужас! Какое грустное и потешное зрелище представляла теперь бедная собака!
От свежего ветерка занавеси балкона надулись, словно два паруса. В комнату ворвался веселый гул шумной улицы. В глубине на фоне бледно-золотого вечернего неба обозначались контуры бедных домиков. Черный дрозд засвистел свою незатейливую песенку.
В это время с верхнего этажа спустилась красавица невестка донны Летиции, Наталья, с ребенком на руках. У Натальи было овальное лицо нежно-розового цвета, на котором вырисовывались голубые жилки, очень светлые глаза и прозрачные ноздри, — короче, это было соединение всех прелестей блондинки с непокорными волнами черных кудрей. При всей ее красоте и изяществе на ее наряде и всей фигуре лежало некоторое нерадение, равнодушие к своей внешности: во всем видна была мать, которая сама кормит своего ребенка.
Лишь только увидела она остриженную собаку, как ею овладел приступ смеха, которого она никак не могла удержать.
— Ха, ха, ха, ха!
Как?! Наталья могла смеяться, когда умирал бедный Санчо? Чувствительные девочки бросили негодующий взгляд на бесцеремонную и жестокосердую золовку. Та, продолжая смеяться, как ни в чем не бывало подошла к дивану и нагнулась к животному вместе с ребенком. Голенький ребенок начал тянуться своими беспокойными ручонками к собаке, он барахтался, полный естественной радости, и бормотал непонятные слова еще влажными от молока губками. И доброе животное, привыкшее подставлять свою голову этим ручкам, почувствовало во всем больном теле прилив нежной дружбы, и в его глазах заискрилась последняя вспышка признательности.
— Бедный Санчо Панса, — пробормотала Наталья и отняла от собаки ребенка, который чуть не испачкал пальцы пеной. Ребенок скривил свою влажную мордочку, собираясь заплакать, но мать тотчас закружилась с ним по комнате, начала качать его и подбрасывать вверх. Вот она остановилась у музыкального ящика и завела его ключиком. Обезьянка открыла свой рот, захлопала глазами, завертела хвостом и, казалось, вся ожила под знакомые звуки гавота. Задрожала комната от веселой пляски, и головка Натальи закачалась в такт. Комната была озарена приятным светом, от стоявших на балконе вазонов с цветами распространялся нежный запах гвоздики.
Вероятно, Санчо уже ничего не слышал. Жгучий горчичный пластырь на его затылке заставлял его по временам вздрагивать, он слабо взвизгивал и опускал голову. Стиснутый зубами, посиневший, почти черный язык утратил уже всякую подвижность. Глаза, покрытые теперь синеватой влажной пленкой, выдавали страдание лишь тем, что в углах глазных впадин быстро мелькал кусочек белка. Лишь ресницы чуть-чуть вздрагивали, когда судорога пробегала по всему телу. Изо рта обильно лилась пена. Приближался момент удушья.
— Наталья, перестань! Разве ты не видишь, что Санчо умирает? — гневно спросила Изабелла и залилась слезами.
Но гавота нельзя было прекратить на середине. Тихо и мягко лились звуки над умирающей собакой. Сумеречные тени медленно заползали в комнаты, и занавеси колебались от ветра во все стороны.
Донна Летиция не в силах была смотреть на страдания животного: заглушая всхлипывания, она вышла из комнаты. Со слезами на глазах одна за другой последовали за ней девочки. Их молодые сердечки сжимались от горя. Осталась только Наталья, которая с любопытством нагнулась к умирающей собаке.
И как раз в тот момент, когда раздался заключительный припев гавота, добрый Санчо скончался под музыку, как герой одной итальянской мелодрамы.
Смерть Кандии
Донна Кристина Ламоника спустя три дня после пасхального обеда, который в доме Ламоников по традиции отличался особым великолепием и обилием званых гостей, пересчитывала столовое белье и серебро, аккуратно раскладывая все эти вещи по шкафам и сундучкам для будущего званого пира.
При этом занятии, по обыкновению, присутствовали и помогали донне Кристине служанка Мария Бизаччиа и прачка Кандида Марканда, которую звали просто Кандией. Большие корзины, наполненные тонким полотном, стояли рядами на полу. Серебряная посуда и прочие принадлежности сервировки ярко блестели в большой плоской корзине, все вещи были массивные, грубо сработанные деревенскими кустарями и напоминали церковные сосуды. Видно было, что серебро это принадлежало богатой провинциальной семье и переходило из рода в род. В комнате стоял свежий запах вымытого столового белья.