Кандия вынимала из корзин скатерти, салфетки, она показывала госпоже каждую штуку и передавала ее Марии, которая наполняла бельем ящики, в то время как госпожа насыпала в складки ароматные травы и вела счет белью в особой книге. Кандии было около пятидесяти лет. Это была высокая, худая, костлявая женщина, спина ее была несколько сгорблена от долголетнего занятия своим ремеслом, руки очень длинные, а на черепашьей шее сидела голова хищной птицы. Мария Бизаччиа была ортонка, с лоснящимся лицом молочного цвета и светлыми глазами; она сопровождала свою мягкую речь медленными и гибкими жестами; видно было, что она постоянно возилась с пирожными, сиропами, консервами и вареньем. Донна Кристина, тоже ортонка, воспитанница бенедиктинского монастыря, была маленького роста, с несколько выдающимся вперед торсом, у нее были рыжеватые волосы, усеянное веснушками лицо, длинный толстый нос, скверные зубы, прекрасные невинные глаза. Вся фигура ее напоминала священника, одетого в женское платье.
Три женщины были поглощены своей работой, затянувшейся далеко за полдень.
Когда Кандия ушла с пустыми корзинами, донна Кристина, пересчитывая столовые приборы, заметила, что не хватает одной ложки.
— Мария! Мария! — закричала она почти в ужасе. — Сосчитай! Не хватает одной ложки… Сосчитай сама!
— Как так? Не может быть, сударыня, — ответила Мария. — Посмотрим.
Она начала громким голосом пересчитывать серебро. Донна Кристина смотрела, качая головой. Серебро издавало чистый звон.
— Правда! — воскликнула наконец Мария с жестом отчаяния. — Что тут делать?
Она была вне всякого подозрения. Ее честность и преданность семье были испытаны в течение пятнадцати лет. Она приехала из Ортоны вместе с донной Кристиной, когда последняя вышла замуж, и была как бы частью ее приданого. Под покровительством госпожи Мария всегда пользовалась в доме известным авторитетом. Она была очень суеверная, предана святому патрону своей родины и своей церкви и чрезвычайно хитра. Со своей госпожой она как бы заключила тесный союз против всего, что делалось в Пескаре, и в частности — против святого покровителя Пескары. При всяком удобном случае она упоминала о своей родине, о прелестях и богатствах родных мест, о великолепии ортонской базилики, о сокровищах святого Томазо, о пышности религиозных обрядов в честь него, по сравнению с жалким святым Четтео, у которого была лишь одна маленькая серебряная рука.
— Осмотри хорошенько все углы, — сказала донна Кристина.
Мария вышла из комнаты. Она обшарила все закоулки кухни и террасы, но напрасно, вернулась с пустыми руками.
— Нет! Нигде нет!
Тогда обе женщины начали думать: они напрягали свою память, теряясь в догадках. Потом обе вышли на террасу, которая была обращена ко двору и прачечной, чтобы обыскать ее в последний раз. Так как они очень громко говорили между собой, то из окон соседних квартир стали выглядывать кумушки.
— Что случилось, донна Кристи? Скажите! Скажите!
Донна Кристина и Мария поделились с ними новостью, не жалея слов и не скупясь на жесты.
— Иисусе! Иисусе! Неужто у нас завелись воры?
И вмиг слух о краже стал перелетать от соседа к соседу по всей Пескаре. Мужчины и женщины принялись строить предположения и догадки, кто бы мог быть вором. Новость, дойдя до последних домиков Сант-Агостинского предместья, приняла внушительные размеры: речь шла уже не о простой ложке, а о всем серебре дома Ламоников.
Была чудная погода. На террасе расцветали розы, и два чижика в клетке громко пели, кумушки высунулись из окон, чтобы поболтать о прелестной теплой погоде. Из-за вазочек с васильками показывались женские головки, напоминая своей болтовней мяуканье котов на крыше.
— Кто бы это мог быть? — то и дело спрашивала донна Анна, сложив руки.
Донна Изабелла Сертале, которую прозвали куницей за ее вкрадчивые манеры, придающие ей сходство с этим хищным зверьком, спросила своим пронзительным голосом:
— Кто был только что у вас, донна Кристи? Если не ошибаюсь, я видела, как уходила от вас Кандия…
— А-а-а! — воскликнула донна Феличетта Маргазанта, прозванная сорокой за свою беспрерывную болтовню.
— А! — повторили другие кумушки.
— И вы не подумали?
— И вы не заметили?
— Разве вы не знаете, кто такая Кандия?
— Разве мы не говорили вам, кто такая Кандия?
— Я уверена.
— Белье-то стирает она хорошо, что и говорить. Она — лучшая прачка в Пескаре, что и говорить. Но у нее цепкие пальцы… Разве вы не знали об этом, кума?
— Я как-то недосчиталась двух скатертей.
— И я — одной.
— А я — рубахи.
— А я — трех пар кальсон.
— А я — двух наволочек.
— А у меня исчезла новая нижняя юбка.
— А у меня вечно чего-нибудь не хватало.
— И у меня.
— И у меня.
— Я не прогнала ее: в самом деле, кого я возьму вместо нее? Сильвестру?
— Ах! Ах!
— Анджелантонию? Бибашетту?
— Одна хуже другой!
— Приходится терпеть.
— Но ложка — это…
— Это уж слишком!
— Вы не спускайте ей, донна Кристи, не спускайте этого!
— Кто спускает, а кто — нет, — многозначительно произнесла Мария Бизаччиа; хотя у нее было спокойное и добродушное лицо, но она не упускала удобного случая выставить в дурном свете других слуг дома.
— Мы-то уж подумаем, донна Изаббэ, мы подумаем!
Так болтали без конца кумушки у окон. И обвинение, переходя из уст в уста, распространялось по всей местности.
На следующий день рано утром, когда Кандия Мерканда перетирала щелоком белье, на пороге прачечной появился полицейский Биаджо Пеше, прозванный Капральчиком.
— Тебя сейчас же требует в управу господин голова, — заявил он прачке.
— Что ты говоришь? — спросила Кандия, нахмурив брови, но не переставая стирать.
— Тебя сейчас же требует в управу господин голова.
— Меня требует? Для чего? — продолжала спрашивать Кандия немного грубым тоном, не зная, чему приписать это неожиданное требование, и упираясь, как упрямое животное, пугаясь своей тени.
— Не могу знать для чего, — ответил Капральчик. — Я получил приказание.
— Какое приказание?
Женщина из природного упрямства не переставала задавать ему вопросы. Она не могла понять, в чем дело.
— Меня требует голова? Для чего? Что я сделала? Не хочу идти. Я ничего не сделала.
— А, так ты не хочешь идти? Берегись же! — сказал Капральчик, потеряв терпение.
Он ушел, придерживая рукой эфес старой шпаги и бормоча угрозы.
В это время соседи, слышавшие этот разговор, вышли из своих квартир и стали смотреть на Кандию, которая продолжала стирать белье. Так как они знали о пропаже серебряной ложки, то начали пересмеиваться и перебрасываться двусмысленными шутками, которых Кандия не понимала. Их усмешки и намеки вселили беспокойство в душу женщины, ее тревога усилилась, когда снова появился Капральчик в сопровождении другого полицейского.
— Марш! — решительно сказал Капральчик.
Кандия молча вытерла руки и пошла. Прохожие останавливались на площади. Роза Панара, недолюбливавшая Кандию, крикнула с порога лавки:
— На расправу! — И засмеялась жестоким смехом.
Испуганная прачка, не подозревавшая причины этого преследования, не знала, что ответить на него.
Перед управой толпилась кучка зевак, которые хотели видеть, как ведут Кандию. Бедная женщина, едва сдерживая приступ гнева, быстро поднялась по лестнице и в смущении предстала перед головой.
— Чего вам нужно от меня? — спросила она.
Дон Силла, миролюбивый человек, был удивлен гневным голосом прачки и с недоумением взглянул на двух верных охранителей достоинства городской управы. Затем, взяв щепотку табаку из роговой табакерки, сказал: