Удивленный Браветта смотрел то на одного, то на другого собеседника своими телячьими глазами.
— Донна Пеладжия, видно, всегда держала тебя под башмаком, — продолжал Пересмешник. — Но на этот раз, когда она не караулит тебя, ты должен продать свинью, и мы покутим на эти деньги.
— Но Пеладжия?.. Как же Пеладжия? — бормотал Браветта, которого повергло в невыразимый трепет одно только представление о свирепой супруге.
— Ты скажи ей, что свинью украли, — посоветовал белокурый Трещотка с красноречивым жестом нетерпения.
Браветта ужаснулся.
— Как я явлюсь домой с такой новостью? Пеладжия не поверит мне, она выгонит меня, побьет… Разве вы не знаете Пеладжии?
— У, Пеладжия! У-у, донна Пеладжия! — разом запищали искусители, насмехаясь над Браветтой. Вдруг Пересмешник, подражая плаксивому голосу Пеппе и визгливому голосу его жены, изобразил супружескую сцену, в которой Пеладжия ругала и колотила Пеппе как мальчишку.
Трещотка хохотал и бешено прыгал вокруг свиньи. Браветта, чувствуя приступ чиханья, замахал руками, желая, по-видимому, удержаться. Раздалось гулкое чиханье, оконные рамы задрожали. Яркое солнце осветило лица трех приятелей.
— Так, значит, идем кутить?! — спросил Трещотка, когда Пересмешник замолчал.
— Не хотите ли поужинать со мной… — пробормотал сквозь зубы Пеппе.
— Нет, нет, мой милый, — прервал его Трещотка, направляясь к двери. — Накрой свою голову передником Пеладжии и соли свою свинью!
Приятели пошли вдоль берега реки.
Барки из Барлеты, нагруженные солью, блестели вдали, как сооружения из драгоценного хрусталя, со стороны Монтекорно падало ясное, белое сияние, прорезывавшее неподвижный воздух, отражаясь в прозрачности вод.
— А что, если бы мы сегодня ночью украли свинью? — сказал, останавливаясь, Пересмешник.
— Каким это образом? — спросил Трещотка.
— Я-то уж знаю как, — ответил Пересмешник, — лишь бы свинья лежала в том месте, где мы ее видели.
— Что ж, идет! — сказал Трещотка. — Ну а потом что?
Пересмешник снова остановился. Его маленькие глазки светились, словно два настоящих карбункула, его красное цветущее лицо с ушами фавна искривилось от веселой гримасы.
— Сам знаю! — был лаконичный ответ.
Вдали показался шедший навстречу приятелям дон Бергамино Камплоне, его черная фигура выделялась среди обнаженных и покрытых серебряным инеем тополей. Едва друзья завидели его, как ускоренными шагами направились к нему. Священник, увидев их веселые лица, улыбнулся и спросил:
— Что хорошенького скажете мне?
Приятели вкратце поделились с доном Бергамино своим проектом, который понравился священнику, и он изъявил согласие поддержать его.
— Мы должны, — тихо прибавил Пересмешник, — тайно похитить эту тушу. Вы, конечно, знаете, что Пеппе, женившись на этой старой уродине донне Пеладжии, сделался скрягой. Но до вина он большой охотник. Так вот, я иду к нему, тащу его с собой и доставляю в трактир Ассау. Там вы, дон Бергамино, угощаете всех нас вином и все время платите за нас. Разумеется, Пеппе напьется так, как он умеет, если ему это не стоит ни гроша. А когда он основательно напьется, то поверьте, что дело будет выполнено наилучшим манером.
Трещотка одобрил план Пересмешника, и священник изъявил свое согласие. Они вместе пошли к дому Пеппе, находившемуся на расстоянии ружейного выстрела от этого места.
Когда они подошли совсем близко, Трещотка закричал:
— Эй, Браветта-а! Хочешь пойти в трактир Ассау? С нами дон Бергамино, который заплатит за графинчик. Э-эй!
Браветта не стал мешкать, вышел к ним, и все четверо весело зашагали гуськом по тропинке, озаренной лунным светом. В ясном вечернем воздухе раздавалось мяуканье влюбленных котов.
— Пеппе, — спросил Пересмешник, — это не Пеладжия зовет тебя?
На левом берегу реки светились огни трактира Ассау, отражаясь в воде. В этом месте течение реки было тихое, и Ассау, владелец трактира, перевозил к себе на особой лодке посетителей. Услышав крики, перевозчик направил к ним шлюпку, чтобы захватить гостей. Когда все четверо с веселыми возгласами уселись в лодке, Трещотка своими длинными ногами начал качать и кренить лодку, чтобы пугать Браветту, который среди реки разразился новым приступом чиханья.
Друзья, усевшись в трактире вокруг дубового столика, подняли еще больше смеха и крика. Заговорщики поочередно подливали Пеппе вина, чудный напиток из молодого красного виноградного сока, еще терпкий, вкусный, красивый и пенящийся, приятно щекотал горло будущей жертве.
— Еще графинчик! — распорядился дон Бергамино, ударяя кулаком по столу.
Ассау, весь лохматый, как зверь, обросший волосами до самых глаз, подавал им графинчик за графинчиком. Трещотка затянул песню в честь свободолюбивого Вакха, звеня в такт стаканами. Браветта, у которого уже заплетался язык и глаза подергивались дымкой опьянения, лепетал какие-то восхваления по адресу своей великолепной свиньи и дергал священника за рукав, чтобы заставить его слушать. Над их головами свешивались с потолка выдолбленные тыквы с зеленоватой жидкостью, выгоревшие лампы коптили.
Был уже поздний час ночи, когда друзья переправлялись обратно через реку. Луна скрылась. Сходя на берег, Пеппе чуть не свалился в грязь, он едва держался на ногах, в глазах у него мутилось.
— Сделаем доброе дело, — предложил Пересмешник, — доставим этого молодца домой.
Они взяли его под мышки и потащили через тополиную рощу. Пьяный, тараща глаза на белевшие в темноте стволы, бормотал:
— Лепруччио, Лепруччио, семи кружек соли недостаточно. Как же нам быть?
Дойдя до двери дома, три заговорщика удалились. Пеппе с большим трудом взобрался на лесенку, не переставая бредить о Лепруччио и соленой свинье. Потом, забыв, что дверь осталась открытой, он всей тяжестью бросился на постель и тут же заснул мертвецким сном.
Трещотка и Пересмешник, подкрепившись ужином у дона Бергамино, вооружились отмычками и соблюдая осторожность, отправились привести в исполнение свой замысел. После заката луны все небо было покрыто сверкающими звездами, холодный северо-западный ветер дул среди тишины. Приятели шли, насторожив уши и время от времени останавливаясь. На этот раз им пригодились все охотничьи способности ловкого Маттео Пуриелло.
Когда они подошли к дому Браветты, Пересмешник едва мог сдержать крик радости при виде открытой двери. В доме царила тишина, лишь слышалось глубокое храпение спящего. Трещотка первый поднялся по лестнице, за ним последовал приятель. Войдя в комнату, они при слабом звездном свете, проникавшем в окна, различили на столе неясные очертания свиньи. С бесконечной осторожностью они подняли тяжелую тушу и медленно вынесли ее. Потом остановились и стали прислушиваться. Вдруг запел петух, и ему поочередно ответили с дворов другие.
Веселые похитители пошли по тропинке со свиньей на плечах, заливаясь тихим смехом. Трещотке казалось, что он тащит крупную дичь, удаляясь с места, где запрещено охотиться. Свинья была довольно тяжела, и они порывисто дышали, добравшись до дома священника.
Утром протрезвившийся Пеппе проснулся и долго лежал в постели, потягивался и слушал благовест, возвещавший канун Дня св. Антония. Он еще не успел очнуться ото сна, как почувствовал, что в душе его разливается довольство собственника, и предвкушал наслаждение, с которым будет смотреть, как Лепруччио разрубит на куски жирное свиное мясо и будет посыпать его солью.
Эта мысль заставила его подняться с кровати, он быстро вышел на площадку лестницы, протирая глаза, чтобы лучше видеть. На столе оставались лишь кровавые пятна, отражавшие лучи утреннего солнца.
— Свинья?.. Где свинья?.. — закричал глухим голосом ограбленный.
Безумная тревога охватила его. Он сбежал со ступенек, увидел открытую дверь, ударил себя по лбу, выбежал на улицу и стал кричать, созывая рабочих и расспрашивая всех, не видели ли они свинью, не взяли ли ее. Голос его становился все громче и жалобнее. Вопли огласили все побережье и достигли слуха Трещотки и Пересмешника.