— Чтобы открыть вора, Пеппе решил дать вам съесть по конфетке и запить старым монтепульчанским, и к этому мы сейчас приступим. Но при этом я должен вам сказать еще кое-что: лишь только вор положит в рот конфету, она сделается горькой, и такой горькой, что он должен будет выплюнуть ее. Хотите убедиться? Но, быть может, вор, чтобы не быть уличенным, добровольно сознается? Добрые люди, решайте же!
— Мы будем есть и пить, — почти хором ответили собравшиеся. Неопределенное волнение охватило этих простолюдинов. Все взглянули друг на друга испытующими взорами и улыбнулись с искусственной непринужденностью.
— Для этого опыта, — продолжал Пересмешник, — вы все должны стать в ряд, никто не должен уклоняться.
Когда все выстроились в шеренгу, он взял кувшин и стакан и начал разливать вино. Пересмешник подошел к одному концу шеренги и начал раздавать пилюли, которые хрустели между крепкими зубами крестьян и быстро исчезали. Когда очередь дошла до Пеппе, Пересмешник взял одну из «собачьих» конфет, предложил ему и продолжал свое дело, не возбудив ничьего подозрения.
Пеппе, который до сих пор не спускал с крестьян глаз, надеясь уличить кого-нибудь из них, быстро, почти с жадностью, вложил в рот пилюлю и собирался уже раскусить ее, но вдруг скулы у него поднялись чуть не до самых глаз, углы рта и виски покрылись морщинами, кожа носа собралась, подбородок слегка искривился, все черты лица выразили невольное отвращение, и видно было, как дрожь пробежала по его затылку и плечам. Язык его не мог перенести горечи алоэ, от желудка к горлу подступила судорога, помешавшая ему проглотить конфетку, и злополучный Пеппе вынужден был выплюнуть ее.
— Эге, Пеппе, что это значит? — заворчал Тулеспре деи Пассери, старый пастух коз, зеленый и волосатый, как болотная черепаха.
Пересмешник, услышав этот хриплый голос, обернулся, он еще не окончил раздачи, но, увидя гримасу на лице Браветты, добродушно проговорил:
— Ах, вероятно, эта пилюля была скверно приготовлена. Вот тебе другая. Глотай ее, Пеппе!
И двумя пальцами он засунул ему в рот вторую «собачью» пилюлю.
Несчастный взял ее и, чувствуя на себе недружелюбный взгляд пастуха коз, попытался, насколько возможно было, подавить в себе горечь, но не жевал пилюли и не глотал ее. Его язык словно застыл за зубами. Но когда от тяжести дыхания и от действия слюны алоэ начало растворяться, он не в силах был больше терпеть: губы его искривились, как раньше, из глаз потекли крупные слезы, скатываясь по щекам, подобно овальным перлам. В конце концов он выплюнул и эту пилюлю.
— Эге, Пеппе, что это значит? — снова заворчал пастух коз, зло улыбаясь и показывая беловатые и беззубые десны. — Эге, что это значит?
Все крестьяне нарушили порядок и обступили Браветту, одни с насмешками, другие с гневной бранью. Внезапно в них заговорило бешеное самолюбие, которым отличаются сельские жители, вековое суеверие вдруг перешло в целую бурю брани.
— Для чего ты созвал нас? Не для того ли, чтобы при помощи колдовства взвалить на нас вину? Чтобы оклеветать нас? Для чего? Но ты ошибся в расчете. Вор, лжец, носатый, сукин сын, сволочь! Ты хотел оклеветать нас? Мошенник! Вор! Носатый! Мы перемелем тебе все кости. Сволочь ты этакая!
И они начали расходиться, разбив бутылку и стаканы и не переставая осыпать его бранью.
На току остались Трещотка, Пересмешник, гуси и Пеппе. Последний, вне себя от стыда, бешенства и возмущения и еще не опомнившись от действия едкого алоэ, которое жгло ему небо, не в состоянии был произнести ни слова. Пересмешник злорадно смотрел на него, ударяя кончиком ноги о землю и укоризненно качая головой. А Трещотка, радость которого была неописуема, пищал:
— Ага! Ага! Браво! Браво, Браветта! Ну-ка, скажи, сколько получил за нее? Десять дукатов?
ПЕСКАРСКИЕ НОВЕЛЛЫ
Перевод Н. Бронштейна
Квашня
Лишь только Лука услышал стук костылей, он широко раскрыл глаза и уставился хмурым и пылающим взором на дверь, ожидая, что на пороге покажется его брат. Все его лицо, истощенное страданием, изнуренное лихорадкой, покрытое красноватыми прыщами, вдруг застыло в каком-то жестоком и почти гневном ожидании. Он судорожно схватил руки матери и стал кричать хриплым, прерывающимся голосом:
— Прогони его! Прогони его! Я не хочу его видеть! Понимаешь? Я не хочу его видеть больше. Никогда! Слышишь?
Слова душили его. Он крепко сжимал руки матери и стал кашлять с сильной одышкой, при каждом напряжении рубаха на груди поднималась и немного раскрывалась. У него распух рот, а подбородок был усеян засохшими прыщами, которые образовали корку, трескавшуюся и сочившуюся кровью при каждом припадке кашля.
Мать старалась успокоить его.
— Хорошо, хорошо, сын мой. Ты не увидишь его больше. Я сделаю по-твоему. Я прогоню его, прогоню. Этот дом — твой, весь твой. Ты слышишь меня?
Лука кашлял ей в лицо.
— Сейчас, сию минуту, теперь же!.. — говорил он со свирепой настойчивостью, поднимаясь на постели и толкая мать к двери.
— Хорошо, сын мой. Сейчас, сию минуту.
На пороге, опираясь на костыли, показался Чиро. Это был очень худенький мальчик с огромной тяжелой головой. Волосы его были так белокуры, что казались почти белыми. Глаза у него были кроткие, как у ягненка, и красиво выделялись своим голубым цветом из-под длинных светлых ресниц.
Входя, он не произнес ни звука, так как вследствие паралича был нем. Но он увидел глаза больного, смотревшие на него пристально и свирепо, и нерешительно остановился посреди комнаты, опираясь на костыли, не смея двинуться дальше. Видно было, как его правая нога, искривленная и укороченная, слегка вздрагивала.
— Чего нужно этому калеке? Выгони его вон! Я хочу, чтобы ты выгнала его! Слышишь? Сейчас же!
Чиро понял и увидел, что мачеха уже собралась подняться. Он взглянул на нее таким умоляющим взором, что у нее не хватило духу причинить ему насилие. Потом, взяв под мышку один костыль, он свободной рукой сделал полное отчаяния движение и жадно взглянул на стоявшую в углу квашню. Он хотел сказать: «Я голоден».
— Нет, нет, не давай ему ничего! — закричал Лука, беспокойно заерзав на постели и подчиняя женщину своему злому капризу. — Ничего! Прогони его вон!
Чиро опустил на грудь свою больную голову. Он дрожал всем телом, глаза его наполнились слезами. Когда мачеха положила ему руку на плечо и толкнула к выходу, он разразился рыданиями. Но ему оставалось только уйти. Потом он услышал, как за ним закрылась дверь, и остался один на площадке. Он громко и долго рыдал.
— Слышишь? — сказал Лука, гневно обращаясь к матери. — Это он нарочно, мне назло.
Брат продолжал рыдать. Иногда рыдание прерывалось каким-то особенным писком, таким печальным, как предсмертное хрипение мула.
— Слышишь? Иди же, столкни его с лестницы!
Женщина быстро поднялась, подбежала к двери и подняла на немого свои грубые руки, привыкшие к беспощадным колотушкам. Лука, опершись на локти, прислушивался к ударам приговаривал:
— Еще! Еще!
Чиро замолчал под ударами. Сдерживая слезы, он вышел на улицу. Его мучил голод: он не ел почти два дня, и у него едва хватало сил тащить костыли.
Пробежала ватага мальчишек, впереди них, качаясь во все стороны, пролетел по воздуху воздушный змей.
— Эй, хромоножка! — закричало несколько мальчуганов, сильно толкнув его.
— Побежим взапуски! — трунили другие.
— Почем фунт мозгов, хромоножка? — насмешливо спрашивали третьи, издеваясь над его большой головой.
Один из буянов, самый злой, выдернул у него костыль и пустился бежать. Немой зашатался, потом с трудом поднял костыль и пошел дальше. Крик и смех мальчишек уносились к реке. Словно заморская птица, взвился змей и поплыл под небеса, озаренный приятным розовым светом. Издали доносилось хоровое пение солдат. Был канун Пасхи, и стояла великолепная погода.
«Теперь пойду просить подаяния», — решил Чиро, чувствуя, как от голода у него переворачиваются все внутренности.
Весенний ветер доносил из булочной запах свежеиспеченного хлеба. Вот вышел из нее человек в белой одежде, неся на голове длинную доску, на которой было разложено много золотистых, еще теплых хлебов. За ним шли две собаки, подняв морды кверху и виляя хвостами.