Вот какие доводы я привел простодушному посланцу, с тем чтобы он представил их преемнику Юпитера [113].
— А с тех пор, о великая тень, к тебе уже не являлись посланцы?
— Нет, никто не являлся.
— Утешать в твоем отсутствии возложено там на трех поэтов: Коммодиона, Пруденция и Фортуната [114], рожденных в темную пору, когда не знали больше ни просодии, ни грамматики. Но скажи, о Мантуанец, ужели не получил ты больше никакой вести о боге после того, как столь неосмотрительно отверг общение с ним?
— Если память не изменяет мне, никакой.
— А разве ты не сказал, что не я первый сошел живым в эти селения и предстал перед тобою?
— Ах да, ты напомнил мне… Вот уже полтораста лет (насколько могу судить, ибо трудно теням вести счет дней и годов), как глубокий покой мой был потревожен странным посещением. Бродя по берегам Стикса, осененным призрачно-бледной листвой, я вдруг увидел пред собой человеческий образ, более плотный и темный, чем обитатели этих мест; я догадался, что это — живой. Он был высокого роста [115], тощий, с орлиным носом, с острым подбородком, ввалившимися щеками; черные глаза его метали пламя; красный капюшон с надетым поверх него лавровым венком прикрывал впалые виски. У него проступали кости под узкой одеждой бурого цвета, доходившей ему до пят. Поклонившись мне с почтительностью, особенно заметной при какой-то мрачной гордости всего его облика, он обратился ко мне на языке, еще более неправильном и темном, чем у галлов, которыми божественный Юлий [116]наводнил легионы и курию. Мне все же удалось понять, что он рожден близ Фезул [117], в этрусской колонии, основанной Суллою [118]на берегу Арно и впоследствии достигшей процветания; что там он уже занимал почетные должности в городском управлении, но, когда между сенатом, всадниками и народом возникли кровавые распри, он со всем пылом вмешался в них и теперь, побежденный, высланный из родного города, влачил по свету долгие дни изгнания. Он рассказал мне об Италии, еще более жестоко раздираемой смутами и междоусобицами, чем во времена моей молодости, и воздыхающей о приходе нового Августа [119]. Я пожалел его, памятуя о своих собственных тяжких испытаниях.
В нем чувствовалась страстность отважной души, ум его питал широкие замыслы, но, увы, грубым невежеством своим человек этот свидетельствовал о торжестве варварства. Он не знал ни поэзии, ни науки греков, ни даже их языка [120], и взгляды древних на происхождение мира и природу богов были ему неизвестны. Он с важностью повторял басни, над которыми в Риме моего времени посмеялись бы даже самые маленькие дети, допускаемые бесплатно в баню. Чернь легко верит в существование разных чудовищ. В особенности этруски населили преисподнюю безобразными демонами, подобными горячечным видениям больного. Что этруски сохранили приверженность к детским своим вымыслам на протяжении стольких веков, можно объяснить длительными и со временем даже возросшими невежеством и нищетою; но чтобы одно из их должностных лиц [121], человек в умственном отношении выдающийся, разделял пустые народные верования и боялся отвратительных демонов, которых во времена Порсены [122]местные жители изображали на стенах гробниц, — это может огорчить даже мудреца. Этруск прочел мне свои стихи, составленные на новом наречии, которое он называет народным языком [123], но смысла их я разобрать не мог. Мне показалось скорее странным, чем привлекательным, его обыкновение подчеркивать ритм, повторяя три-четыре раза через правильные промежутки одни и те же звуки. Такое ухищрение вовсе не кажется мне удачным; но не мертвым судить живых.
Впрочем, этому колону Суллы я ставлю в упрек не то, что, рожденный в злосчастные времена, он слагает неблагозвучные стихи, что он, если только это возможно, такой же плохой поэт, как Бавий и Мевий [124], — за ним есть другие провинности, которые больше задевают меня. Поистине, чудовищно и почти невероятно! Этот человек, вернувшись на землю, распространил обо мне отвратительные измышления; он уверяет во многих местах дикой поэмы своей, будто я водил его по новому Тартару, которого я совершенно не знаю; он нагло возвестил повсюду, будто я считаю римских богов ложными и лживыми богами, а истинным богом зову нынешнего преемника Юпитера. Друг мой, когда ты снова увидишь сладостный свет солнца и вернешься к себе на родину, опровергни эти гнусные выдумки; убеди народ свой, что певец благочестивого Энея никогда не воскурял фимиама еврейскому богу.
Меня уверяют, что могущество его клонится к упадку и что несомненные признаки позволяют предвидеть его скорое падение. Такие вести доставили бы мне некоторую радость, если бы можно было радоваться в этих местах, где не испытывают ни страхов, ни желаний.
Так он сказал и, безмолвно простившись со мной, удалился. Я смотрел, как тень эта скользит по цветам асфоделей [125], не сгибая стеблей; видел, как она становится все меньше и туманней, по мере того как удаляется от меня; затем она совершенно исчезла, не достигнув вечнозеленой лавровой рощи. Тогда я понял смысл его слов: «Мертвые обладают только тем бытием, каким их наделяют живые», — и, ступая в задумчивости по бледной зелени лугов, я пошел ко вратам из рога [126].
114
Коммодиан (III в.), Пруденций (IV в.), Фортунат (V в.) — латинские христианские поэты.
115
Он был высокою роста… — Внешность Данте описана Франсом в соответствии с портретом великого итальянского поэта на картине Микеланджело «Страшный суд».
119
…воздыхающей о приходе нового Августа. — Воцарение Августа положило конец периоду гражданских войн в Риме.
120
Он не знал ни поэзии, ни науки греков, ни даже их языка… — Греческий язык стал известен в Италии только в XV в., когда турки захватили Константинополь (1453) и многие греки бежали в итальянские города.
121
…одно из их должностных лиц… — Данте до своего изгнания был членом Совета приоров — высшего правительственного органа купеческой республики Флоренции.
122
Порсена (VI в. до н. э.) — этрусский царь, воевавший с римлянами после свержения ими царя Тарквиния Гордого, союзником которого он был.
123
…стихи… на новом наречии, которое он называет народным языком… — Данте был основоположником общеитальянского литературного языка, в основе которого лежит тосканское наречие. О преимуществах итальянского языка перед латынью, непонятной в его время простому народу, Данте писал в трактате «О народном языке».
124
Бавий и Мевий — римские поэты, жившие в I в. до н. э. Их имена стали синонимами самодовольной бездарности в литературе.
126
…ко вратам из рога. — По античному мифу, через врата из рога вылетали из Аида пророческие сны. Франс использовал этот образ в своем романе «На белом камне» (1904).