Вошли в узкий Урал, в шум камышей, в тучи зеленой, только что родившейся мошкары, сгоравшей с невыносимой вонью на горячих частях машины.
В сухой глине и серой зелени тощих садов открылся далекий Гурьев. Над скучными лачугами на азиатском берегу Урала особенно ярко в пустынном вечере зажглись электрические солнца Эмбанефти.
Пароход медленно вплывал в Азию – в приторный дым кизяка, в туманы пыли, в огни прибрежных костров, в кочевья, раскинутые вокруг города, в заунывные крики киргизов, тянувших на песке мокрые невода.
Шелудивые псы бежали по берегам с хриплым лаем, за ними мчались голые киргизские дети. Пестрое тряпье, развешанное на шестах, приветствовало нас подобно знаменам Тамерлановых полчищ. Рыдали, как двери на тугих пружинах, облезлые верблюды.
По берегам брели киргизы, волоча хвостами по пыли трепещущих сазанов и судаков. По их грязной чешуе стекали чистые капли крови.
Чигири скрежетали во внезапной темноте, похожей на кофейную гущу. Огненная надпись «Эмбанефть», висящая в воздухе, как бы открывала вход в тяжелую пустыню.
Общепринятое понятие о героизме неверно. После скитаний по пустынным берегам Каспийского моря я убедился, что героизм – это нечто незаметное и на первый взгляд даже скучное.
Героизм – это Доссор. Доссор – промысел Эмбанефти, расположенный в ста километрах от Гурьева, в классической пустыне.
Пустыня – угрюмая равнина, кое-где покрытая холмами. В ней растет только редкая полынь и солянка. Цвет земли – коричневый. Местами глина покрыта струпьями серых солончаков. Обширные соляные лужи зовут озерами (по-киргизски «сор»). В глине свистят суслики – источник чумы, отвратительный толстозадый зверек. Могилы, слепленные из глины. Выгоревшее от зноя небо. Оно кажется грязным.
Вокруг Доссора останавливаются кочевники, когда перегоняют стада. Истертая ими в порошок земля рождает невиданную пыль. Горячие вихри несут ее плотными занавесами на Доссор. Все, не исключая кочевников, ходят в автомобильных очках.
Полюс ветров. Нет дня, чтобы в Доссоре – этой сухой яме – не дули ветры. Очень часто они переходят в ураганы. Северный ветер опустошает, после него теряешь ощущение собственного тела, юго-восточный ветер приносит удушье. Пустыня дышит песком и серой.
Безводье. Пресной воды нет ни на земле, ни под землей. На земле – солончаки, под землей – пласты каменной соли толщиной до ста метров. В колодцах вода соленая. В пустыне текут (вернее, стоят болотами) три засоленные реки – Эмба, Уил и Сагиз. Воду в Доссор возят из Гурьева в цистернах (по узкоколейке) и берегут, как вино. Зимой растапливают тощий пыльный снег. Дождей здесь почти не бывает.
В этих бесконечных унылых пустошах, похожих на вытоптанный выгон, в едких солончаках нашли нефть. Нефть есть в верхних пластах над солью и внизу под солью. Пока ее берут сверху, но надо брать снизу, с большой глубины. В пустыне эта задача превращается в нечто героическое.
В устье нефтеносного района лежит Доссор.
Черные от копоти бараки, пыль на широких улицах, оцинкованные сараи на перекрестках – общественные кухни, озеро и сотни вышек над ним и в нем – в отражениях рыжей воды. И над всем, этим властвует ветер, пыль и серый свет.
Сваи, вбитые в дно мелкого озера, зарастают красными и фиолетовыми полипами. Ночи кажутся полярными вечными ночами, несмотря на духоту.
Почти у всех доссорцев одна болезнь – тоска. Они молчат о ней. О тоске не принято говорить. Ее надо преодолеть, и ее преодолевают.
Тоска носит характер навязчивой идеи о заросшей кувшинками реке, лесах, травах, мокрых рощах, где с веток брызжут в лицо крупные капли дождя.
В этих условиях надо бороться за нефть, спрятанную именно здесь, в этой проклятой земле. За нефть бьются, не спят по ночам, идут на верблюдах в глубь пустыни, думают о тысячах производственных мелочей, подхлестывая усталых, тянут на себе многотонный груз этой борьбы и одиночества. В пустыне человек всегда чувствует себя одиноким, хотя бы он и был окружен сотнями людей. Таково свойство этих пространств.
Борются за Великую Эмбу. Эти слова – Великая Эмба – звучат в Доссоре, в еще худшем Макате, в Бейчунасе, как для моряка звучит Рио-де-Жанейро – самая безопасная и самая красивая гавань в мире.
В Доссоре я встретился с инженером Лисовским.
Он переживал одну из стадий туберкулеза. Он старался кашлять очень тихо, чтобы не беспокоить соседей за дощатой перегородкой общежития. На днях он возвратился в Доссор из Америки, куда ездил в командировку. Через двадцать дней его срочно вызвали обратно: в Доссоре началась производственная революция – глубокое бурение под соль. Без Лисовского осуществить его было трудно.
До поездки в Америку Лисовский прожил в Доссоре пять лет, после поездки проживет неизвестно сколько, – должно быть, всю жизнь, так как он энтузиаст Великой Эмбы.
Я ночевал в его комнате. Ветер сотрясал оконные рамы. Он летел вместе с ночью с востока. Он казался дыханием глин и солончаков… Я смотрел в темноту и старался представить себе ночную пустыню, освещенную неверным светом звезд, и одинокую палатку разведчиков, утонувшую в этом ночном океане.
Потом я разглядывал карту пустыни. Пески, пунктиры заброшенных караванных путей, соленые колодцы и множество красных точек. Эти точки были воплощением мечты о Великой Эмбе.
Лисовский сказал, покашливая:
– Красные точки – известные нам выходы нефти. Вся пустыня усеяна ими, как сыпью.
Красные точки были похожи на капли крови, – казалось, пустыня выпустила ее из всех своих пор.
– Высосать из пустыни всю ее кровь – вот единственная наша задача.
Лисовский заговорил о Венецуеле. На берегу Караибского моря лежит Маракаибская лагуна. Вокруг лагуны – тропические саваны и соляные озера, – геологически это очень похоже на Эмбу, внешне совсем не то. Там теплое море, в воздухе постоянный запах вянущей зелени, дожди, экваториальный блеск воздуха, кофейные плантации, смесь всяческого бродячего люда. Расцвет маракаибских промыслов был поистине фантастическим. В три года вырос богатейший нефтяной район.
Здесь, на Эмбе, есть все для такого же стремительного расцвета.
В Маракаибе лихорадка – ее зовут там «черной водой», здесь – безводье. Но это как раз легче всего преодолеть. Водопровод из Урала вполне решает задачу.
Нефть взять трудно – она лежит глубоко под пластами соли, и под соль Эмбанефть в этом году впервые повела глубокие скважины.
– Если под солью стоит нефть, Эмба будет одним из величайших нефтяных районов в мире, – сказал Лисовский.
– А если там ее нет?
– Тогда все пойдем под суд, – ответил он серьезно. – Но нефть там должна быть. Конечно, бурение под соль – производственный риск. Вообще говоря, вся работа в пустыне – это риск. Завтра мы поедем с вами в Иман-Кару. Если посреди дороги машина испортится, то мы с вами рискуем пропасть – до воды мы пешком не дойдем. Наши разведочные партии работают в степи за сто километров от базы. Воду им везут на верблюдах. Представьте, вода почему-либо не пришла, вот вам и крышка всей партии. И так во всем, так каждый день. Я могу вам составить целый список здешних бед: тоска, безводье, пыль, жара, фаланги, ветры, безлюдье, бездорожье, отсутствие книг, газет, дырявые нобелевские лачуги и так далее и тому подобное. Но этот список мы ликвидируем, – видали новые дома из камышита? Дома прекрасные. Но, главное, этот список перетягивает нефть – легкая эмбинская нефть одна из лучших в мире.
На следующий день к полудню машина домчала нас до Иман-Кары, где шла разведка.
Ученый Никитин описывает Иман-Кару очень точно. Описание это я нашел в Гурьеве.
«За много верст среди ровной пустыни неясной черно-синей громадой виднеется гора Иман-Кара. Она напоминает столовые горы с крутым падением во все стороны.
Ослепительно белое полукольцо меловых холмов окружает мрачную массу Иман-Кары с севера. На южном обрыве под влиянием солнечного зноя выступает наружу гудрон. Песчаник пропитан гудроном на глубину в семь метров.