В Мурманске будет открыт ипподром для оленьих бегов. Олень – пока единственное средство передвижения по засыпанным снегом тундрам.
Не так давно в Мурманске были устроены первые оленьи бега. Победительницей оказалась лопарская девушка в меховой малице, расцвеченной белыми и красными полосами. Девушке выдали приз – зеркало, кусок туалетного мыла и никелированный самовар – неслыханные для тундры богатства и невиданные по красоте веши.
До сих пор в Мурманске ничто не росло, кроме березок высотою в метр. Два года назад сделали первый опыт и посадили несколько южных деревьев. Все деревья погибли, за исключением каштана и клена.
Своеобразие этого случая можно будет понять лишь через несколько десятков лет, когда под бледным золотом незаходяшего солнца расцветут густые каштановые сады.
В XVI веке первые голландские корабли пришли в Колу. Шкипера записали в своих судовых журналах: «Место убогое и холодное». В половине XX века электрическое зарево Мурманска будет видно с океана, повторенное на небе светоносной игрой полярных сияний. Моряки не сразу поверят в реальность этого социалистического города в Арктике и, может быть, назовут его, как и сейчас иногда называют, «Прима Полярэ» – первой полярной столицей, социалистической столицей Арктики.
Петрозаводск. 1932
Страна за Онегой
С давних времен у нас на Руси повелось прибавлять к названиям далеких и малоисследованных земель приставку «за» – Заонежье, Заволжье, Зауралье.
Эта приставка как бы определяла черту, за которой кончался привычный мир и начиналась пустынная и заманчивая страна. Там, за Онегой, в Заонежье и Заволочье – за новгородскими волоками, по рассказам бродячих людей, светили чистой водой несметные озера, и путь туда был труден, – кони падали, ломали ноги, скользили от налипшей на копыта давленой ягоды, – брусники и клюквы.
Такой древней «новгородской пятиной», лежащей за краем обжитых земель, и была некогда Карелия – старинное Заонежье. Сейчас это название исчезло с наших карт. Оно сохранилось только за большим лесистым полуостровом, вдающимся с северо-запада в Онежское озеро.
Полуостров этот населен потомками новгородцев. Они сохранили чистый новгородский язык, сохранили старые сказания, песни, былины. Пушкин советовал учиться русскому языку у московских просвирень, С полным основанием можно учиться подлинному русскому языку и у жителей Заонежья.
Как-то ранним летом я приехал в одну из заонежских деревень к сказительнице Захаровой. Цвела черемуха, и было холодно. Летние холода на севере всегда совпадают с этим цветением. Поэтому у многих, кто побывал в северных местах, надолго остается странное представление, что черемуха – холодный цветок.
В деревне мне показали срубленную из толстой сосны высокую избу Захаровой с резьбой на оконных наличниках. Во дворе румяная старуха катала вальком белье. Это и была Захарова. Она увидела меня, отложила валек и вытерла потное лицо. На вальке были вырезаны цветы, травы, колосья, какие-то птицы.
Захарова не сразу согласилась петь.
– Я пою, – сказала она, – когда родина во мне затоскует.
Я не понял.
– Ну, как тебе это растолковать, желанный, – огорчилась Захарова. – Вот так иной раз к вечеру выйдешь на озеро. Лежит оно перед глазами, как серебряный плат. Лист на осине – и тот не трепещет. И так-то сладко станет на сердце, затоскует родина во мне, – и я запою.
Я догадался. Сказительница называла тоской по родине то чувство, которое мы, горожане, называем любовью. «Родина во мне затоскует». Очевидно, это означает, что чувство родной страны доходит до такой остроты, что требует немедленного выражения.
Захарова пела мне песни очень древние, очень величавые– и рекрутские, и плачи, и песни невест.
А невдалеке от Заонежья слепой певец Пертуев пел недавно руны Калевалы. Он ходил из избы в избу, садился на скамью, брал за руки хозяина и так, глядя перед собой тусклыми, невидящими глазами, пел великолепную сагу, рожденную среди валунов, водопадов и белых ночей.
Летом белые ночи превращают Карелию в страну необыкновенной прелести. В гранитных берегах озер стоит налитая до краев белая вода. Будто огромные куски фольги впаяны в камень. В этой прозрачной фольге отражаются небо с его непотухающей зарей и мохнатые лапы елей, но очень редко отражаются звезды. Их свет так слаб в эти ночи, что вода не в силах поймать его и чуть-чуть покачать на легкой озерной ряби.
Лесной сумрак полон тишины и запаха мхов. Из-под корней сочатся крепкие родники. Вода в них коричневая и холодная. Она пахнет железом. В озерах, в болотах лежат на дне зерна железной руды.
В озерах вода пахнет сосновой корой. Стоит подняться вол-не – и Онежское озеро тотчас начнет выбрасывать на берега горы сосновой коры. Пароходы идут по озеру с величайшей осторожностью из-за множества плавающих сосновых бревен.
Карелия все годы до войны сплавляла лес. Вся карельская суша представляет из себя сплошной массив лесов. Это страна лесорубов, дровосеков, звона пил, мощных буксиров, волокущих плоты, лесопильных заводов, бревен, досок, теса, скипидара, канифоли. Запах сосны преследует вас всюду, даже в проносящихся через Карелию вагонах «Полярной стрелы».
В этих лесах, в самой их глубине, путешественника по Карелии поражают светлые и просторные бревенчатые дворцы, построенные нашими и канадскими лесорубами. Карелы-лесорубы сотнями возвращались из Канады в свою страну. В их сердце, как и в сердце Захаровой, «тосковала родина»; Они привезли с собой канадские пилы, ловкие способы рубки и пилки деревьев.
Бревенчатые дворцы были украшены фризами, вырезанными из дерева. На фризах были северные олени, ели, сцены из Калевалы, и все это отливало бледным цветом меда, едва заметной полировкой, проложенной по дереву.
Рядом с дворцами для людей были другие дворцы– для птиц, для коров, для лошадей. Я приехал к лесорубам в три часа дня. Заведующий фермой не хотел показывать мне коровника, так как у коров был в это время «мертвый час».
В конце концов он согласился, и мы вошли в светлый и длинный зал, где в стойлах лежали все одинаковые– рыжие с белым, коровы. Чистота была такая же, как и в домах для людей.
Изредка какая-нибудь из коров вставала, нажимала мордой на большую кнопку над эмалированной раковиной, и в раковину из крана лилась вода. Корова отпускала кнопку, вода переставала течь, и корова долго, вздыхая, пила из раковины воду.
И тут же рядом, в нескольких километрах, я наткнулся в лесу на смолокурню. Огромный старик сидел около земляной кучи и курил носогрейку. Из кучи шел желтый дым. Там тлело смолье, и из него стекал в яму деготь.
Старик долго приглядывался ко мне, потом разговорился. Была весна, в лесу куковали кукушки.
– Ишь кричат! – сказал старик. – Монашки.
– Почему монашки?
– А потому, что одеяние у них, у кукушек, – сказал старик, – темное с коричневой пестринкой, как у богомолок. И кланяются они, когда поют, в пояс, на все стороны света. По монастырскому уставу.
Старик помолчал и добавил:
– Монастыри были у нас знаменитые. Северные монастыри. Может, слыхали? На озерах. Трава под самые стены. Колокольный звон над водой. Церкви деревянные, таких церквей ни в одной стране нету. Сооружали те церкви мужички с аршином, да с отвесом, да с кружкой квасу. Так-то! А теперь люди разные ездят, на пластинки эти церкви снимают, восхищаются ими безмерно.
Из этого короткого разговора со смолокуром стало ясно, как органичны и глубоки в этом краю истоки народной поэзии, народного зодчества.
Великолепные деревянные шатровые церкви (всемирно известная церковь в Кижах), резные кресты, ставни, наличники – все это сообщает даже самым пустынным погостам-деревушкам то особое очарование, которым отличаются все памятные исторические места – Новгород, Углич, Суздаль. Отблеск многовекового народного искусства, отблеск истории лежит на всем облике Карелии.