Карелия за последние годы перед войной очень быстро превращалась из глухомани, из лесных дебрей в богатую, обдуманно развивающуюся республику.
Культура вошла в леса, дороги врезались в болота и скалы. Начали работать гидростанции и заводы. Один из важнейших в мире каналов прорезал Карелию, соединяя Белое море с Балтикой. Он прошел как раз по тому пути, где Петр Первый тащил волоком на катках с Белого моря в Петербург военные корабли. Культура отвоевала у севера его дикие земли. Огороды, сады, поля колосистой ржи сменили болотную траву. Древние заводы – низкие, угрюмые, выстроенные два века назад – засверкали электрическими огнями и вместо старинных чугунных ядер и грубых якорей начали изготовлять современные точные машины.
Все это будет восстановлено после войны. Все это вернется. Мы снова создадим все это своим трудом, народной одаренностью и любовью к родной земле.
Будут восстановлены города Карелии – своеобразные города, где валуны лежат на улицах и рыболовы ловят лососей на задах огородов, где всегда господствовали труд, тишина и особое мудрое спокойствие жителей, свойственное северянам.
Будут восстановлены Петрозаводск, раскинутый амфитеатром над Онежским озером, Вознесенье с его разводными пешеходными мостиками через каналы, Повенец, Медвежегорск, Олонец.
Петрозаводск – столица Карелии – был освобожден от немцев и финнов не только с суши, но и с любимого петрозаводчанами Онежского озера. Оно накладывает своеобразный, почти морской отпечаток на жизнь города. Мимо Петрозаводска проходит великий водный путь на север. Теплоходы причаливают к дощатым пристаням города, а рядом с теплоходами качаются на якорях старинные лодки – новгородские ладьи с черными изогнутыми носами, похожими на гусиную шею.
Смешение прошлого с настоящим поражает в Петрозаводске на каждом шагу, так же как и слияние города с окружающей его северной природой.
Дом правительства – построенный полуциркулем ампирный дворец работы неизвестного, но талантливого архитектора. Скромный домик Державина. Рядом с Онежским заводом, где еще недавно существовали древние «водяные машины» (мельничные колеса, приводившие в движение станки), – великолепный зеленый стадион и рабочая слобода Голиковка.
В Голиковке – музей природных богатств Карелии. Поучительный и живописный музей. Когда входишь в его залы, то уже на пороге слышен запах опилок, смолы, сухих лесных ягод – характерный запах страны. Рядом с рыбачьими сетями, голубыми и тонкими, как паутина, рядом с карельской рожью, грибами, ягодами и рыбой лежат полированные плиты знаменитых карельских камней – шошинского порфира, гранита и куски розовой и желтой здешней слюды.
Разглядывая эту слюду, невольно сопоставляешь ее чистый и светлый блеск, отливающий то желтизной, то синевой, то серебром, с блеском воды в северных озерах, с цветом карельского неба, карельского воздуха, и тогда кажется, что слюда – самый характерный минерал для этих мест, что она «идет» северу, как идет человеку та или иная одежда.
Когда я вспоминаю о Карелии, то вижу ранний летний вечер в Вознесенье, тихие сумерки, воду, усеянную отражениями фонарей, гроздья черемухи над заборами, светловолосых девушек в ситцевых платьях, их песни, маленький оркестр, встречающий на пристани все приходящие пароходы, и два белых огромных шара, низко висящих в небе, – один на западе, другой на востоке – заходящее солнце и поднимающуюся луну. Смешение солнечного и лунного света придает воде, небу и воздуху необыкновенный цвет розового, чуть туманного золота. Сквозь это золото летели на север над Свирью журавлиные стаи.
1932
Михайловские рощи
Не помню, кто из поэтов сказал: «Поэзия всюду, даже в траве. Надо только нагнуться, чтобы поднять ее».
Было раннее утро. Накрапывал дождь. Телега въехала в вековой сосновый лес. В траве, на обочине дороги, что-то белело.
Я соскочил с телеги, нагнулся и увидел дощечку, заросшую вьюнком. На ней была надпись черной краской. Я отвел мокрые стебли вьюнка и прочел почти забытые слова: «В разны годы под вашу сень, Михайловские рощи, являлся я».
– Что это? – спросил я возницу.
– Михайловское, – улыбнулся он. – Отсюда начинается земля Александра Сергеича. Тут всюду такие знаки поставлены.
Потом я натыкался на такие дощечки в самых неожиданных местах: в некошеных лугах над Соротью, на песчаных косогорах по дороге из Михайловского в Тригорское, на берегах озер Маленца и Петровского – всюду звучали из травы, из вереска, из сухой земляники простые пушкинские строфы. Их слушали только листья, птицы да небо – бледное и застенчивое псковское небо. «Прощай, Тригорское, где радость меня встречала столько раз». «Я вижу двух озер лазурные равнины».
Однажды я заблудился в ореховой чаще. Едва заметная тропинка терялась между кустами. Должно быть, по этой тропинке раз в неделю пробегала босая девочка с кошелкой черники. Но и здесь, в этой заросли, я увидел белую дощечку. На ней была выдержка из письма Пушкина к Осиповой: «Нельзя ли мне приобрести Савкино? Я построил бы здесь избушку, поместил бы свои книги и приезжал бы проводить несколько месяцев в кругу моих старых и добрых друзей».
Почему эта надпись очутилась здесь, я не мог догадаться. Но вскоре тропинка привела меня в деревушку Савкино. Там под самые крыши низких изб подходили волны спелого овса. В деревушке не было видно ни души; только черный пес с серыми глазами лаял на меня из-за плетня и тихо шумели вокруг на холмах кряжистые сосны.
Я изъездил почти всю страну, видел много мест, удивительных и сжимающих сердце, но ни одно из них не обладало такой внезапной лирической силой, как Михайловское. Там было пустынно и тихо. В вышине шли облака. Под ними, по зеленым холмам, по озерам, по дорожкам столетнего парка, проходили тени. Только гудение пчел нарушало безмолвие.
Пчелы собирали мед в высокой липовой аллее, где Пушкин встретился с Анной Керн. Липы уже отцветали. На скамейке под липами часто сидела с книгой в руках маленькая веселая старушка. Старинная бирюзовая брошь была приколота к вороту ее блузки. Старушка читала «Города и годы» Федина. Это была внучка Анны Керн – Аглая Пыжевская, бывшая провинциальная драматическая актриса.
Она помнила свою бабку и охотно рассказывала о ней. Бабку она не любила. Да и мудрено было любить эту выжившую из ума столетнюю старуху, ссорившуюся со своими внучками из-за лучшего куска за обедом. Внучки были сильнее бабки, они всегда отнимали у нее лучшие куски, и Анна Керн плакала от обиды на мерзких девчонок.
Первый раз я встретил внучку Керн на сыпучем косогоре, где росли когда-то три знаменитые сосны. Их сейчас нет. Еще до революции две сосны сожгла молния, а третью спилил ночью мельник-вор из сельца Зимари.
Работники Пушкинского заповедника решили посадить на месте старых три новые молодые сосны. Найти место старых сосен было трудно: от них не осталось даже пней. Тогда созвали стариков колхозников, чтобы точно установить, где эти сосны росли.
Старики спорили весь день. Решение должно было быть единодушным, но трое стариков из Дериглазова шли наперекор. Когда дериглазовских наконец уломали, старики начали мерить шагами косогор, прикидывать и только к вечеру сказали:
– Тут! Это самое место! Можете сажать.
Когда я встретил внучку Керн около трех недавно посаженных молоденьких сосен, она поправляла изгородь, сломанную коровой.
Старушка рассказала мне, посмеиваясь над собой, что вот прижилась в этих пушкинских местах, как кошка, и никак не может уехать в Ленинград. А уезжать давно пора. В Ленинграде она заведовала маленькой библиотекой на Каменном острове. Жила она одна, ни детей, ни родных у нее не было.
– Нет, нет, – говорила она, – вы меня не отговаривайте. Обязательно приеду сюда умирать. Так эти места меня очаровали, что я больше жить нигде не хочу. Каждый день придумываю какое-нибудь дело, чтобы оттянуть отъезд. Вот теперь хожу по деревням, записываю все, что старики говорят о Пушкине. Только врут старики, – добавила она с грустью. – Вчера один рассказывал, как Пушкина вызвали на собрание государственных держав и спросили: воевать ли с Наполеоном или нет? А Пушкин им и говорит: «Куды вам соваться-то воевать, почтенные государственные державы, когда у вас мужики всю жизнь в одних и тех же портках ходят. Не осилите!»