Первая очередь даст химических продуктов и удобрений на сорок пять миллионов рублей в год.
Когда я узнал о богатствах Березников, эта скупая земля предстала передо мной в ином виде. Туманная ее угрюмость приобрела особую величавость. Комбинат был прекрасен заложенной в него идеей непрерывного и замкнутого производственного процесса, строгим равновесием отдельных частей, продуманностью лабиринта труб.
По ночам он рвал туман синими взрывами автогена. Средневековые варницы моргали пыльными глазницами окошек. Казалось, пермские старцы стояли, опершись на посохи, и в страхе и смятении наблюдали рождение гиганта.
Англичанин Лоу, хранивший на сизом лице пресловутую невозмутимость британской нации, прогуливался по чугунной площадке около парового котла Бабкок-Вилькокс № 1, как по грохочущей сцене. Кучки наших рабочих стояли поодаль, зорко наблюдая за Лоу.
Котел грохотал и, казалось, хотел сорваться с буферов. Он уходил ввысь на двадцать семь метров. Вершина его терялась где-то в синей мгле. Дежурная, висевшая в воздухе, на узких корабельных мостках, была плохо видна. Чтобы увидеть ее, надо было смотреть вертикально, как смотрят на аэроплан, пролетающий над головой.
Изредка Лоу вытаскивал из топки факел пылающей пакли и скупым жестом тушил его о чугунный пол. Приказы помощникам он отдавал кратко, – слово приказа всегда было одно и то же, похожее на щелканье клюва.
«Крэк!» – кричал Лоу, и создавалось впечатление, что у него во рту щелкнул о зубы мундштук старой трубки.
«Крэк!» – и помощники в синих комбинезонах бежали, как обезьяны, по воздушным лестницам.
«Крэк!» – и помощники бежали к вентилям.
Лоу изредка подносил руки к задвижке у топки жестом старого джентльмена, греющегося у камина, и отходил, – так на ощупь, не доверяя сложнейшим и безукоризненным приборам, он пробовал силу огня.
Котел, испытывали, – первый в СССР котел Бабкок-Внлькокса, где давление пара рассчитано на шестьдесят семь атмосфер, котел судового типа, гигант «громыхало», как звали его наши монтеры.
При испытании давление внутри котла необходимо было поднять больше, чем до ста атмосфер. Серьезность и риск этого дела понимали все и жестоко волновались, ожидая, когда же взволнуется Лоу.
Наконец свершилось. Лоу выхватил трубку изо рта, засунул ее в карман замасленного резинового плаща и пронзительно свистнул. Свист заглушил космический гул топок. Он ударился о крышу и разлетелся по мостикам.
– Эксгаустер! – прокричал Лоу непонятное слово, побледнел и бросился к измерительным приборам. Даже простак мог понять, что наступила самая рискованная минута. С чудовищным гулом урагана внутрь котлов хлынула угольная пыль из мельниц.
Показатель давления дрогнул и быстро поплыл вверх: четырнадцать, двадцать пять, тридцать пять атмосфер. Атмосферы росли, а толпа зрителей около котла медленно отступала, – котел был страшен. Он дрожал и гремел, как бы готовясь взорваться с силой тысячетонного снаряда.
Вентиляторы выли штормом в двенадцать баллов. Девяносто атмосфер! Лоу вытер пот, свистнул наверх и ударил себя по горлу, – это значило, что в котле слишком много воды. Когда воды было мало, Лоу хлопал себя по животу.
Взгляд Лоу был прозрачен. Он никого не видел.
Сто атмосфер! Гудел не только котел, – гудела вся исполинская теплоэлектроцентраль сложнейшим набором гигантских изогнутых труб.
– Довольно!
Котел, изнемогая, начал затихать. Корреспондент московской газеты нес на телеграф, пробиваясь через обширную путаницу стройки, наспех написанную телеграмму:
«Закончена проба первого котла высокого давления Бабкок-Вилькокса. Давление было поднято до ста атмосфер. Котел выдержал испытание прекрасно».
После ухода корреспондента в одном из флянцев вырвало прокладку – обыкновенная вещь при регулировании котлов. Пронзительный свист, казалось, вырвал мозги из черепной коробки. Пар заполнил доверху исполинское здание глухим туманом. Бежали, спасаясь, люди – струя пара обваривает и сжигает на месте. Все было залито голубоватым рассеянным светом, – пар мириадами частиц впитал в себя свет электрических солнц.
Я часто бывал у котла и видел молодых и старых инженеров, монтеров, чернорабочих, партийцев и беспартийных, зырян и американцев, украинцев и татар. У них на лицах была смесь уважения и восторга. Если бы это не было так старо и стыдно, может быть многие сняли бы перед котлом кепки и треухи. Как передать ощущение гениальности, спрессованной в его трубах и секциях, ощущение напряженного ударного труда, вложенного в эту величественную установку?
Ночью, после пуска котла, нашей комнатой в общежитии завладела бессонница. Только к утру пришел запоздалый и непрочный сон. Он длился несколько минут, но я запомнил его надолго.
…Полночь застала нас в котельном отделении. Черный уральский ветер лепил на стекла косматые хлопья снега. Котел гремел и дрожал всеми ста атмосферами.
Открылась дощатая дверь, и мимо пусковых аппаратов, где, подчеркнутые стрелами, краснели надписи «высокое напряжение – смертельно», в гуле вентиляторов, осыпанный снегом, вбежал Пушкин. Он снял перед котлом шляпу, как снимал ее перед портретами Байрона, Черным морем и памятью декабристов. Нестерпимый блеск пробегал по его желтоватым зрачкам. Он смотрел вверх. Вся станция пела величавой симфонией и голубела жестоким пламенем автогена.
Лоу сорвал кепку с головы и судорожно схватился за вентиль. Не тень ли Георга Гордона Байрона закрыла перед ним измерительные приборы?
Я проснулся. Восьмичасовой гудок требовательно кричал в темноте. Соседи по койке, чертыхаясь, натягивали брюки. За окнами летел неторопливый снег…
На березниковской теплоэлектроцентрали поставлено три котла Бабкока и два котла Ганномага. Котлы дают двести кило пара с каждого квадратного метра нагрева, или четыреста восемьдесят тонн пара в час. Пять лет назад специалисты не верили в возможность получить даже сорок кило пара с квадратного метра и называли разговоры об этом «ребяческой фантазией».
Монтажом ТЭЦ ведал молодой инженер партиец Захаров. Ему едва исполнилось двадцать восемь лет, но он ухитрился за короткое время прожить значительную жизнь.
Захаров исколесил Америку, Англию и Германию. В Америке он осмотрел все станции высокого давления (их всего одиннадцать). По пути из Америки в Европу он изучил машинное отделение океанской «Аквитании», где впервые крепко полюбил судовые котлы Бабкока.
В двадцать восемь лет ему поручили монтаж сложнейшей станции высокого давления, станции настолько совершенной, что не только наши ученые, но и ученые Запада приезжают ее изучать. Станция эта будет прекрасной школой для теплотехников.
Недаром мой сосед по общежитию инженер Фриш говорил:
– После этой станции нас будут всюду встречать с музыкой и с графином водки.
В монтаж станции Захаров внес юношескую бодрость, быстроту, тщательное изучение объекта. В каждом жесте и в каждом слове Захарова видна новая, законченная до последней мелочи высокая культура. Иностранцы недоумевают:
– О, если это тип человека эпохи социализма, то…
Они трясут головами, не находя точного выражения своим мыслям.
Бывало, что Захаров не спал по две ночи подряд и вместе с ним не спала армия монтеров и инженеров. Захаров был нестерпимо требовательным начальником и заразительно веселым собеседником.
Как это ни странно, но многие специалисты лишены размаха мысли. Далеко не каждый инженер покажет свое производство так, что оно запомнится на всю жизнь. Ежедневная возня с машинами заглушила новизну восприятия и притупила впечатлительность. Все хорошо знакомое кажется скучноватым, как скучен для горожан трамвай и пишущая машинка.
У Захарова этого нет. Рассказывая о ТЭЦ, он вскользь бросит несколько слов об угрюмых отрогах Урала, видных за круглыми окнами бункерного отделения, о смешной и старомодной конкуренции двух фирм – Бабкока и Ганномага, даст образные сжатые характеристики отдельных машин, инженеров, монтеров, поразит собеседника необычайными свойствами угольной пыли и окончит разговор любимым словом «точка», заменяющим рукопожатие.