Тяжелый желтый дым ползет из труб сернокислотного завода. Этот дым называется «лисьим хвостом».
Гаврилов полез со мной на гей-люссак. Окислы азота сжимали горло чугунной клешней. Мы дышали как запаленные лошади. Под нашими ногами шла гигантская химическая реакция, превращавшая газ в серную кислоту. В кварце бушевала температура свыше двухсот градусов тепла. В пропасти на дне башенного отделения сварщики дымили ослепляющим автогеном.
– Сдам сернокислотный, – сказал Гаврилов, – поеду к себе в Торжок. Буду на лыжах кататься, ничего больше делать не стану. А потом в Севастополь, на морской завод.
И тут Гаврилов оказался верен себе. Он втайне мечтал о бегстве, об отдыхе, о самоварах, снегах, теплых провинциальных горницах.
Весь вечер я провел за Камой в тихом городишке Усолье. Путь через Каму был труден. Река покрылась желтыми торосами. Со стороны Вишеры, с севера дул острый ветер. Я перешел на Усольский берег и оглянулся на комбинат. Исполинский негатив стоял передо мной. Небо было черно, как глухая черная ткань – таким его сделал тридцатипятиградусный мороз, – и на нем далекими клубами и мощными струями несся вверх тяжелый белый дым из невидимых труб. Только над сернокислотным заводом он был ядовито-желтого цвета, как бы окрашенный небывалым лимонным пожаром.
Сотни фонарей лежали почти на снегах. Движение дыма было настолько стремительным, что от взгляда на него кружилась голова. Мороз и ветрогонки сосали дым из труб торопливо и жадно. Гул ТЭЦ был слышен даже здесь. Ярость этой мощной станции сотрясала усольское затишье.
Около деревянных и сгорбленных гостиных дворов, около домишек, выпучивших готовые вот-вот обрушиться белые колонны, около музея горели одинокие и тихие фонари. Ночь подошла к ним вплотную – жестокая чердынская ночь, похожая на черную пропасть.
В музее – в старинном доме Строганова – тускло светилось окошко. За решеткой двигались тени. Собаки выли, как волки, испуганные светоносным видением на древних берегах Камы. Я зашел в музей. Заведующий красными от холода пальцами перебирал желтые документы. Трехсотлетний дом глушил наши голоса в крепостных сводах.
В углах, где розовели глыбы Соликамской калийной соли – сильвинита, лежала ощутимая плотная тишина. Мы зажгли свет и ходили по тесным залам, где стыл кизеловский уголь и в розовой тусклой дымке, как бы припудренной сильвинитовым порошком, глядел со стены портрет седой красавицы Строгановой, бывшей владелицы девяти миллионов гектаров пермской земли.
Модели бетонных корпусов комбината бросали огромные тени, заглушая блеск перстней и орденов на портретах остальных Строгановых и сиятельных генералов.
Заведующий рассказывал. Он любил свой музей, любил комбинат, любил медистые песчаники и сильвинит, любил весь этот край, зеленый от лесов и белый от снега, – край, похожий на изразцы для строгановских печей, изготовленные пленными шведами в восемнадцатом веке. Изразцы лежали здесь же под стеклом.
– Необходимо, – говорил заведующий, – написать книгу об этих местах. Я давно ее задумал, но, видите, нет времени, да и языком я владею не так уж блестяще. Прежде всего что нужно показать в этой книге? По-моему, так: сначала державу Строгановых, дарственные грамоты царей на землю. Иван Грозный им отрезал весь край от Чердыни вниз по Каме на девяносто верст. Девять миллионов гектаров! Кстати, вы не знаете, какому европейскому государству равна эта площадь? Потом – строгановские крепости, солеварни, заводы, – это уже девятнадцатый век, когда здесь был свой собственный суд – «заводская расправа», когда пороли рабочих по постным дням и всем делом заправляли строгановские воры-повытчики. Кто такой повытчик? Как вам сказать, вроде управляющего или надсмотрщика. Первые забастовки возникли в пятом году, их здесь звали бунтами. У нас есть об этом много материала. Потом – Соликамск с его изразцами и церквами и работа геолога Преображенского, открытие им самых мощных в мире залежей калия. Старые заводы – содовый, соляные варницы и новый социалистический рудник. Вы его еще не видели. Он весь взят в стальную броню и врезается в сверкающую розовую соль. Между прочим, блестящее зрелище. Блестящее зрелище, – повторил заведующий. – И, наконец, комбинат, ошеломляющий масштабами, не правда ли – исполинский. Вот отсюда его хорошо видно.
Заведующий потушил свет и подвел меня к узкому тюремному оконцу, забранному чугунной решеткой. Комбинат все так же стремительно уносил в небо необъятные столбы дыма и пара, насыщенные блеском электрических огней.
– Социализм упал вот здесь, именно здесь, в тайгу, как метеор, – сказал заведующий и нервно закурил. – Перед нами величайшая эпоха. Я чувствую ее каждым нервом. Я иногда сижу здесь до глубокой ночи, тушу свет, смотрю и думаю. Мне кажется, что океаны света льются на Каму, на Чердынь, на Печору. В этом освещении я ясно вижу будущее. Здесь, на севере, вот в этих бетонных корпусах, готовятся будущие урожаи. Я не могу вам привести цифр, но это сейчас и не важно. Я вам их найду. Урожаи хлопка, пшеницы, льна увеличатся во много раз. Земля каждый год будет обновляться, соки ее никогда не потеряют крепости и силы, и все это сделает калий. Здесь его будут обрабатывать кислотами и аммиаком, и отсюда по рельсам и по Каме хлынут потоки лучших в мире удобрений. Мы будем давать лучшее из лучших удобрений – стейна-селитру.
Мы вышли вместе. Деревянная лестница пахла березовой корой и холодом. Шел снег. Он засыпал Усолье, склады пушнины и дичи, теплые дома, где еще всхрапывала заспанная жизнь, наглухо закрытая морозными узорами на окнах.
На берегу Камы мы встретили Гаврилова. Он шел ночевать в Усолье к приятелю.
– Отдохну от него, – сказал он, махнув рукавицей в сторону сернокислотного завода. – Он у меня колом в башке сидит.
– Знаешь, кто ты такой? – спросил Гаврилова заведующий.
– Прораб.
– Ты не прораб, а трепач!
– Посиди на технических совещаниях у хозяина, равнодушно ответил Гаврилов, – и не то еще скажешь!
Гаврилов свернул за собор, превращенный в амбар. Из разбитых окон пахло хлебом и клейким ситцем. Казалось, собор бесшумно расползался от белых груд снега, наваленных ветрами на его ветхие крыши.
Айсор-фотограф привязал к соборной ограде размалеванный фанерный щит. На нем пылали дворцы вишневого цвета и не дым, а чистая черная нефть била фонтанами из труб зеленых пароходов. На щите белела надпись: «Привет из Баку».
Снег шуршал по щиту и по ограде. Темнота издавала запах сырого ветра, базара, холодной овчины.
Ночь как бы дробилась на осколки от пронзительного визга злых лошадей. Соликамские ямщики притопывали красными валенками и сдирали лед с русых бород. Строптивое ямское племя сохранилось здесь со времен Грозного, когда через Соликамск лежал «великий тракт» – на Верхотурье и Тобольск.
Разливаясь колокольцами, дикие лошади с размаху вынесли пестрые сани на пригорок и, пыля снегом, вырвались в полярную ночь.
Весь Соликамск звенит, орет, свистит от бешеной зимней езды. Может быть, потому на Соликамском пустынном вокзале в буфете рядом с портретами Ворошилова и Калинина висит портрет Гоголя. Память о его «птице-тройке», должно быть, до сих пор волнует соликамцев.
Времена переменились, и большинство ямщиков служит сейчас кучерами в калийном тресте, но что это за невыносимые и азартные кучера! Трест стонет от них, как от напасти. Производственная дисциплина для них так же непонятна, как и теория вероятности. Они гикают, стоя на облучках, и раскатывают сани, сшибая трухлявые афишные столбы – остатки царской провинции и летних захудалых театров. Они сидят на полу в стеклянном вестибюле треста, дожидаясь седоков и гуторя, как на почтовой станции прадедовских времен. Невольно кажется, что к директору треста пришли выборные люди от допетровских обитателей Пермского воеводства бить челом об отмене соляных оброков, ямской повинности и прочих стародавних вещей.
На взгорьях Приполярного Урала, засыпанный снегами, стоит этот древнейший посад, придавленный тьмой и холодным небом. Соликамская ночь ощущается как холодный туман, тяжело покрывающий землю. В угрюмой близости угадываются необъятные разливы лесов, обнимающие город со всех сторон. Ночью их не видно. Видны лишь редкие электрические ( гни по склону горы и прозрачные в их свете вековые алебастровые соборы. Их белизна кажется особенно резкой рядом с рубленными из черной сосны высокими купеческими домами.