Первые дни Ганна дичилась меня, но скоро привыкла и начала без умолку рассказывать всякие небылицы.
– Слушайте, слушайте, – говорила она торопливо и держала меня за рукав, – что я вам расскажу! Есть у нас в море рыба. Зовется она «морское сердце». Потому что она колотится, как человеческое сердце. Вот так!
Ганна прижимала руки к груди и, широко открыв глаза, слушала, как бьется ее маленькое сердце.
– Вот так! Тук и тук! Тук и тук! Вы не думайте, что та рыба счастливая. Она, наоборот, несчастная и убогая. Потому что она слепая. А ослепил ее, насылал ей соли в глаза злой один рыбак из-под города Геническа. Потому что эта рыба старалась для бедных людей, для таких небог, как мой батько, что имеет одну сеть, да и та кругом рваная.
– Чем же она помогала небогам? – каждый раз спрашивал я, хотя уже знал конец этой истории.
– Рыбу она до них пригоняла. Всякая рыба – будь то подсулок, селедка или лобан – слушалась ее без прекослова. Шла за ней рыба следом, и заводила она ту рыбу в сети к неимущим. Они, конечно, сети вытянут, продажную рыбу выберут, а «морское сердце» непременно в воду отпустят. Да еще и шапки перед ней скинут, поблагодарят низко за сострадание. Так тот рыбак с Геническа ослепил ее. Из зависти. С той поры ой как трудно стало рыбалить неимущим! Никто им в сети рыбу не приводит. Тетеньки у нас по косе кажут, что надо «морское сердце» поймать и пустить в ведро с наваром из серебра. Тогда глаза у нее оживут, и снова начнется жизнь для маломощных. А то они, маломощные, голодуют и оттого идут в круши. А это, борони бог, какое рисковое дело – быть крутаем! Как вы скажете: правда это или просто брехня то, что я вам рассказала?
– Не знаю, – уклончиво отвечал я.
– Правда! – убежденно говорила Ганна, и глаза ее блестели. – Вот побожусь, что правда!
Я, конечно, не верил в эти старые рыбацкие басни, по все же, купаясь у берега, начал приглядываться к рыбам, шнырявшим по песчаному дну. Где-то в уголке сознания застряла мысль, что, может быть, я вижу среди них «морское сердце» – все золотое, с синими плавниками и красным хвостом.
В ответ на мои расспросы о крутаях рыбаки отнекивались или отшучивались. В конце концов они начали говорить, что никаких крутаев нет и все это бабьи выдумки.
Узнал я о том, что такое крутаи, при обстоятельствах довольно печальных. Узнал в одну из темных ночей.
Петро в этот день, после того, как «высыпал» сети, домой не вернулся. Я уснул в своей каморке, но среди ночи меня разбудила Ганна.
– Дядя, – шептала она и дергала меня за руку. – Может, вы проснетесь? А дядя!
Я вскочил.
– Что случилось?
– Батько, мабудь, с крутаями ушел, – ответила Ганна и, сев на глиняный пол, захныкала.
Ночник-каганец тихо мигал. По хате бегали колючие тени от полыни, подвешенной к потолку. И равномерно, занятое своей вековечной и великой думой, шумело, набегая на пески, ночное море.
– С какими крутаями? – спросил я спросонок. – Никаких крутаев нет. Это все бабьи выдумки.
– Не! Не выдумки! Крутаи идут в такие ночи, как эта, когда ни одной звезды нету на небе, в донские гирла, в запретную воду. На самых легких байдах. У тех байд ход быстрый, как у ласточек.
– Зачем они ходят в гирла?
– За рыбой. Там рыба лежит в воде, как просо в коморе. Крутаи туда заходят, кидают на ходу сети, заворачивают и на ходу выбирают. Тикают поскорийше до дому. Потому что там, в тех водах, стоит на моторках охрана. Чуть не поспел, или парус заполоскал, или стукнул чем по борту – охрана заметит и почнет стрелять. В прошлый год вот так старого Арсения насмерть забили.
И она заплакала уже в голос, вытирая слезы косой.
Я начал утешать Ганну, хотя и не поверил ее рассказу. Но вскоре над морем прокатились отдаленные ружейные выстрелы. Девочка бросилась вон из хаты. Я вышел следом за ней.
– Батько! – отчаянно закричала Ганна и по колени вошла в воду. – Батько! Сюда!
– Цыц, скаженная! – гневно прикрикнул из темноты женский голос. – И без твоего крику берег найдут. На то рыбаки!
Ганна затихла. Через несколько минут из морской мглы бесшумно вынырнула байда. Рыбаки молча соскочили в воду, вытащили байду на берег, быстро убрали сети и скрылись.
Среди рыбаков был и Петро. Он вошел в хату и тихо сказал Ганне:
– Дай тряпку чистую. Руку подбили, иуды! Гнались за нами до самой мигалки.
Тогда только я заметил, что рука у Петро замотана тряпкой и сквозь нее сочится и капает на глиняный пол темная кровь.
– Пол подотри! – сказал Петро и повернулся ко мне.
– Я ничего не видел, – сказал я Петро вполголоса.
– Спасибо вам, – ответил Петро. – Не от богатства мы на такое дело идем. Нужда под пули толкает.
Через несколько дней Петро вернулся с базара и рассказал о пышных похоронах, виденных им в Таганроге. Впереди похоронной процессии шли два собор-пых протоиерея и хор из греческой церкви. А покойница, даром что старая, а, должно, была девушкой, потому что лежала она в гробу, обитом белым муслином.
– А за катафалком вся знать таганрогская валит, – рассказывал Петро. – Генералы с лентами и медалями. И даже городской голова с цилиндром в руке. Богатые похороны! Я бы на те похороны жил двадцать лет. Да еще и Ганне осталось бы на приданое.
– Кого же это так хоронили? – спросил я.
– Да тетку Ваксова, вашего хозяина. Кажут, что заядлая была старуха. Держала его в кулаке. Вот теперь он погуляет, Ваксов! Полетят все его капиталы к черту на припечку!
Эта мысль о неизбежной растрате Ваксовым своих миллионов толкнула меня на поступок, казавшийся мне в то время очень смелым. Сейчас, естественно, он представляется совершенно нелепым. Единственное, что оправдывает меня в собственных глазах, – это тогдашняя молодость.
Я тотчас вернулся с косы в Таганрог и помчался к Липецкому. Я рассказал ему о Ваксове, обуреваемом жаждой громких дел. Я был уверен, что, освободившись от тетушкиной опеки, он ринется с головой в заманчивое и сулящее ему славу сооружение судоходного канала от Таганрога до открытого моря. Надо было немедленно идти к Ваксову.
Липецкий оробел. Но я настаивал, и в конце концов мне удалось его уговорить.
Зеркала в купеческом особняке были еще завешаны, но Ваксов уже сидел за письменным столом и щелкал на счетах. К рукаву его чесучового пиджака была криво приколота повязка из черного крепа.
Будущий меценат возвел на нас слезящиеся глазки и спросил, приподнимаясь:
– Чем могу?
Липецкий молчал. Очевидно, по виду Ваксова он уже понял, что ничего из этой затеи не выйдет. Тогда я напомнил Ваксову о его мечте быть передовым и просвещенным человеком своего времени. Я говорил о славе, что покроет его имя лаврами, если он станет благодетелем своего края. Ваксов смотрел на меня внимательно, но в его глазах я не уловил ни тени удивления.
– Чем все-таки могу? – вежливо переспросил Ваксов, выслушав мою тираду.
Я рассказал Ваксову о проекте Липецкого прорыть канал от Таганрога до открытого моря. Правительство этим заниматься не будет.
– С таким правительством пропадешь, как капустный червь, – согласился со вздохом Ваксов.
Я обрадовался. Его сочувствие меня окрылило.
– Нужно, – сказал я, – чтобы просвещенный, влиятельный и богатый человек основал акционерное общество для сооружения канала.
– Так-с! – сказал, помолчав, Ваксов. Он теперь смотрел не на нас, а за окно, где ветер качал акации. – Так-с! Значит, вы меня избрали в просвет щенные благодетели? За это чувствительно благодарен. А каков, – он повернулся к Липецкому, – по вашему разумению, должен быть мой денежный вклад в это дело?
Липецкий молчал. Он только с укором взглянул на меня.
– Тридцать тысяч? Сорок? Пятьдесят? – подсказывал Ваксов, сбрасывая костяшки на счетах.