Мы подошли к дикой груше. Разлапистая и низкая, она шумела по ветру всеми листьями, трепетала всеми белыми душистыми лепестками, но ни один лепесток не оторвался и не улетел, хотя ветер был упругий и сильный. Шершавый ствол дикой груши казался бронзовым. Груша стояла совершенно одна в голой степи. Насколько хватал глаз, не было видно ни одного кустика.
Лесовод похлопал ладонью по груше, и ее ствол чуть зазвенел.
– Приятельница моя! Видите, какая! Будто из высококачественной стали. Не сдается. Вот и моим дубкам придется выработать в себе ее железные качества.
Лесовод прислушался.
– Летит, – сказал он. – Летит наш Михалыч!
Из-за увала вынырнул, лениво погромыхивая мотором, маленький самолет, «огородник». Он шел низко над лесной полосой, изредка виляя от порывов ветра, и густой струей выбрасывал на землю зеленоватую пыль.
Самолет пролетел над нами. Летчик обернулся и помахал рукой.
– Здорово, Михалыч! – закричал лесовод. – Залети на четвертый участок! Четвертый! Понятно? Чет-вер-тый!
Летчик, конечно, ничего не расслышал. Тогда он повернул самолет и снова низко прошел над нами. Лесовод четыре раза махнул ему рукой. Летчик в ответ поднял руку.
– Вот и договорились, – сказал с облегчением лесовод. – Он отравленный овес разбрасывает по полосе. Против сусликов и тушканчиков. А они, дьяволы, все на четвертом участке сбились. И что их туда манит, не пойму.
Весь день до сумерек мы провели на лесной полосе. Там, где не было солонцов, посадки разрастались сочные и густые. На солонцах они были еще слабенькие и редкие. И каждый раз, увидев солонцы, лесовод вздыхал, сердился и поминал недобрыми словами какого-то работника из министерства, который «ни черта не понимает и ни черта не хочет понимать».
Впечатление было такое, будто именно этот работник целиком виноват в том, что глина в степи покрыта местами серой пленкой соли. А он, пренебрегая солонцами, беззаботно ездит на службу в комфортабельных троллейбусах, а по вечерам даже позволяет себе ходить в театр, может быть, даже в балет. И это все, конечно, – сплошное безобразие.
– Видите, какие солонцы, будь они неладны! О чем они только думают там, в министерстве? Где гипс? Мы им писали и людей посылали, и гипс все равно отпускают нам, как из аптеки. По граммам. Внутрь его будем принимать, что ли? Вместо витаминов.
Шофер усмехнулся. И я понял, что, сколько бы ни прислали сюда гипсу, лесовод все равно будет шуметь и ругаться, что ему ничего не дают и режут на корню всю его работу. Он был жаден до всего, что могло пригодиться, хотя бы в малой степени, для его лесных посадок.
Вечером мы приехали на самый отдаленный участок, где лесовод решил заночевать. Там степь была веселее. Среди, пологих холмов даже блестел пруд. В пруду этом отражался закат.
На берегу пруда сидел с удочкой мальчик лет восьми, а рядом с ним лохматая рыжая собачка с настороженными ушами. Когда машина остановилась и мы вышли, собачка испуганно взвизгнула и помчалась, поджав хвост, к деревянному вагончику. Он стоял в степи, невдалеке от пруда. В этом вагончике жили работники участка.
Мы подошли к мальчику. Он вынул из воды удочку, встал и, обдернув рубашку, смущенно с нами поздоровался.
Глаза у шофера Васи хищно блеснули. Он тотчас взял удочку, поплевал на червяка, закинул и, нагнувшись, чтобы видеть поплавок на светлой полосе отраженной зари, замер. Мальчик с тревогой посмотрел на шофера, потом на нас.
– Не журись, Степа! – сказал шофер, не оглядываясь. – Сам ловишь тут с утра до самой ночи, так дай и другим товарищам половить. Будь человеком!
– Да ловите себе, пожалуйста, – вежливо ответил мальчик, но губы у него задрожали. – Только у меня последний крючок. И леска старая.
– Ну что ты? Разве последний? – спросил лесовод и с сомнением посмотрел на мальчика. – А я, понимаешь, иду сегодня по улице в Сталинграде и вижу: валяется на тротуаре вот такой пакетик, совсем маленький.
Лесовод вынул из кармана пыльной куртки небольшой пакет.
– Я его и подобрал. «Что там, думаю, может быть?» Развернул и вижу – сорок крючков окуневых золоченых, четыре лески из сатурна и десять перяных поплавков. «Что же, думаю, делать? Хозяина все равно не найдешь: Сталинград – город огромный». Ну и взял. Решил, может быть, пригодится. Бери, не стесняйся.
Мальчик взял пакет, развернул его, и все маленькое веснушчатое лицо его вдруг залилось румянцем. В пакете были, должно быть, действительно волшебные вещи для рыболова. А шофер только помотал головой, сказал: «Ну и ну, Степан Сидорович!» – и издал неопределенный, странный звук, отдаленно похожий на смех.
– Ты чего? – строго спросил лесовод.
– Придумщик вы, Степан Сидорович! Ей-богу, придумщик!
– Смотри! – грозно сказал лесовод. – Дорвался до своего клева! Завтра в пять выезжаем. Имей это в виду!
– Ладно! – ответил шепотом шофер, вытянулся так, что казалось, он вот-вот свалится в воду, и затих. Потом он резко подсек, сказал: «Ага, есть!» – и вытащил на берег линя величиной с ладонь.
Мы пошли к вагончику. Мальчик пошел вместе с нами. Сейчас у него горело от волнения не только лицо, но даже шея и руки. Пакет со снастями он держал обеими руками. Так носят пойманных маленьких птиц.
На высоком пороге вагончика стояла черная от загара молодая женщина в синей робе. Мальчик уткнул ей голову в колени, а женщина, смеясь, потрепала его по волосам, протянула мне руку и сказала:
– Некрасова.
Потом она обернулась к лесоводу и спросила:
– Были на посадках?
– Были. Вот показывал ваш участок леса товарищу литератору. Одобряет. И даже весьма.
Я вдруг сообразил, что вокруг был действительно лес. Я вспомнил его едва заметный шелест. Первый шелест леса в степи. Вспомнил, что сейчас, к вечеру, от лесной полосы вдруг потянуло свежестью, едва уловимой и неясной, как запах где-то далеко выпавшего дождя.
Мы вошли в вагончик. Женщина, зажигая керосинку, чтобы вскипятить нам чай, сказала:
– Спасибо вам за книги, Степан Сидорович. Особенно за вашего любимого Чехова. Я его давно не перечитывала.
Лесовод покраснел, искоса взглянул на меня и пробормотал:
– Ну, ладно! Пока вы тут будете хозяйничать, я пойду на пруд выкупаюсь. А то пропылился насквозь.
Лесовод вышел. Я с невольной симпатией посмотрел ему вслед. В степи быстро темнело. И все ярче проступала на небе звездная карта.
Каждый раз, возвращаясь ночью с участка, Земляной брился, принимал душ и, растираясь мохнатым полотенцем, говорил Старостину:
– Ну ж был денек! Сквозь дым летучий машины двинулись, как тучи, и все – на новый шлюз!
– Почему вы всегда бреетесь ночью? – спрашивал Старостин.
– Утром некогда, – отвечал Земляной. – Кроме юго, я бреюсь каждый день потому, что младенческие времена строительства давно канули в вечность. Вы еще мальчик. Вы не помните первых строек в нашей стране. Они были на заре вашей туманной юности. А если бы вы помнили их, то могли бы сделать много поучительных выводов. Первые строительства напоминали первозданный хаос. Бараки с размытой дождем штукатуркой и вытоптанная земля. И было, между прочим, совершенно непонятно, как из этого хаоса, из размолотых грузовиками гор глины, из куч строительного мусора, из курганов извести и навалов щепы, из ржавой проволоки, досок, облитых мазутом, и невероятной путаницы ям появлялись строгие здания заводов и городов. Уборки было, пожалуй, столько же, сколько и строительства. Вот как обстояли дела, молодой человек! А пройдите сейчас по строительству. Что вы увидите вместо бараков? Чудесные, уютные лома. И клумбы цветов. Если бы моя воля, то я даже временные товарные склады и бетонные заводы построил бы в том же южном, жизнерадостном стиле, как и эти дома. На строительстве нужен корабельный порядок. Нужна чистота. Это, между прочим, сразу же сказывается на темпе работы. Человек не теряется и не раздражается от беспорядка, от вида всклокоченной земли. И сам он не должен быть всклокоченным. Так что вы к моему еженощному бритью не придирайтесь. Кто-то мне рассказывал, будто один большой писатель, не помню кто, да это и не суть важно, не мог сесть за письменный стол, не выбрившись и не вымыв тщательно руки. Я это понимаю. Наша жизнь – работа. Что же получится, если мы будем работать среди мусора? Кстати, вы интересуетесь только плотиной и дренажем и еще не осмотрели как следует мой поселок. Завтра я его вам покажу.