Первые огни бакенов загорятся во тьме и лягут по взволнованней зыби полосами красного и белого света.
Дни, месяцы, годы начнут сменяться бесконечной чередой над вновь созданным морем. И прибой будет выбрасывать уже не остатки давнишней жизни, а шелковистые коробки хлопка, куски антрацита с черным алмазным блеском и кожуру донских лимонов.
Голубоватое зарево недавно рожденных городов засияет над ночными водами, как таинственный зодиакальный свет.
Ночь была душная, и все мы, пассажиры, сидели или лежали на палубе буксира и вели между собой неторопливый разговор. Спать никому не хотелось. В другое время монотонные удары пароходных колес и журчанье воды давно усыпили бы всех.
Капитан подсел к нам.
Говорили о будущем море.
– Мой старик, – сказал капитан о своем буксире, – подастся этой осенью в Ростов. Там его переделают для рейсов по водохранилищу. Сейчас он, попятно, слаб для такого назначения. Корпус ему надо укрепить, а то разобьет волнами. На самой глубине, под Цимлянской, валы будут гулять, как на Черном море. Будьте спокойны! Простора для этого хватит. Разгон у волны огромный. В длину почти двести километров, а в ширину – до тридцати. Другой берег не всюду увидишь.
Капитан помолчал.
– В Сормове сейчас строят для нас новые буксиры. Один наш капитан ездил туда, смотрел. Винтовые буксиры. Прямо звери! Воду будут рвать, как крейсеры! Только дым да флаг за кормой – и поминай как звали!
– По Волге такие буксиры уже ходят, – сказал худой человек и зажег спичку, чтобы закурить. Спичка горела спокойно, как свеча в тихой комнате. – И зовут их «музыкантами».
– Почему «музыкантами»? – спросил я.
– На них радио. Привалят к пристани, включат радио и закатят такой концерт из Московской консерватории, что все береговое население сбегается.
– Красота! – завистливо вздохнул кто-то из темноты.
– Ясно, красота, – согласился капитан. – А пассажирские теплоходы будут ходить здесь такие, что не сразу, говорят, и поймешь, из чего они сделаны: не то из стекла, не то из серебра. Блеск, просторные палубы, огни, концертные залы!
– Что красота, то красота! – повторил из темноты тот же голос.
– А ты до нее дойди, – сказал капитан. – Попробуй. Не так все просто, как тебе думается: «Сел да поехал – ах, хорошо!» Вот, скажем, создается наше водохранилище. Так тут, знаешь, сколько геодезистов работало? Сила! Нужно было выяснить точнейший рельеф местности и, зная глубину будущего водохранилища, определить, как оно вольется в этот рельеф, как ляжет посреди этих балок и степей, какие будут у него пределы и границы. И нанести эти границы на карты. То-то! Всякие были трудности. Взять хотя бы переселение. Отодвинули поселки подальше от Дона. А там воды нету. В колодцах один мокрый песок. Пока это дело наладили, сколько времени прошло!.. Строим и учимся.
– Вам тоже придется переучиваться, речникам? – спросил я.
– Не очень. Морское плаванье против нашего речного не в пример легче.
– Как это легче?
– На реке опасностей больше. Ведешь пароход, с мостика не слезаешь. Потому что у тебя под днищем воды всего десять сантиметров. А то и меньше. Вот-вот заденешь и сядешь. А на быстрине только и поглядывай, чтобы не прижало к берегу, не стукнуло и не разбило. И фарватер на реке меняется чуть не каждый день. Дон – река капризная. Он все время играет. Вот и плаваем мы с неполной осадкой. Тысячи тонн груза зря оставляем на пристанях. А когда запрут Дон, будет раздолье. Воды под нами десятки метров! Ничего не страшно. Ни перекатов, ни коряг, ни ударов о берег. И течение нас не замучит. Что вниз идти, что вверх – все равно по спокойной, тихой воде.
– Крой через море полным ходом! – сказал из рубки рулевой.
– Ну, а штормы?
– Что штормы? Если очень разыграется, так зайдешь в порт-убежище или глубокую бухту и отстоишься. Тут их много появится, этих бухт, по устьям бывших притоков. И обстановка будет совершенно морская: маяки, створные знаки, электрические бакены. По приборам начнем ходить. Как в море. Не так, как сейчас, когда иной раз говоришь лоцману: «А ну-ка, Сеня, держи вон на ту сухую вербочку или на тот вон курень на бахче!» Там вместо вешки сидит всем нам известный сторож Трофим и курит свою заветную кременчугскую махорку.
Это точно! – согласился из будки рулевой. – Бывает.
Рядом со мной лежал на палубе на подстеленном Батнике мальчик лет десяти. Отец его – высокий застенчивый украинец, плотник из Каменец-Подольской области – ехал на работу в Цимлянскую. Он все время вполголоса разговаривал с сыном и все беспокоился, что мальчик бегает по палубе босиком и не хочет надевать «черевички».
– Так-то ж неловко перед людьми, – говорил он ему шепотом. – Ты ж не у себя на селе, Илько, не в нашей Карпиловке. Обуй черевички.
– Та они мне давят, – тоже шепотом отвечал ему мальчик. – Как же я их обую?
– От беда! – вздыхал плотник. – Чего это бабка глядела, когда купляла?
Мальчик не спал. Он прислушивался к разговорам, часто подымал голову и спрашивал отца:
– Про что они рассказывают?
– Да про всякое, – отвечал отец. – Спи, не ворошись!
Но мальчик уснуть не мог. Он все прислушивался. Когда пассажиры, наконец, затихли, мальчик сказал:
– Батько, тут и вправду будет море?
– А как же! – тихо ответил отец. – Я тебе расскажу один случай, но, только чтобы потом ты спал. Me обдуришь меня?
– Не, не обдурю.
– Так вот, слухай. Будет тут море. Вода подступит к самым хатам. И рыба як ударит хвостом, як плеснет, так и забрызжет всю стенку хаты. От как будет, сынок! Вода будет чистая-пречистая, вроде слеза. И не будет той воды вкуснийше на белом свете. И сады будут кругом. Зацветут кущи, и зацветет тот старый плетень, что притащил с собой на новое место один старый сердитый дед. Переселяли станицу, так тот упорный дед погрузил на машину свой плетень. «Ни за что, говорит, я тот плетень не кину, хоть считайте меня окончательно сумасшедшим. Я сам его плел. Старуха моя на нем свои рушники сушила. Нет и нет! Плетень я не кину, хоть вы и говорите, соседи, что он пересох в труху, и надо мной шуткуете и смеетесь».
– Так и перевез? – спросил тихо мальчик.
– Перевез. И поставил коло своей новой хаты. В степи. А через год подошла к самой той хате вода. Пришло до ее порога новое озеро. Люди его зробили для наикращей жизни, и такое то было широкое озеро, что как солнце клонится, так другого берега не видно. Один солнечный огонь по воде играет. И слепит очи. Да-а… Чего только не сделает наш человек, колы у него доброе сердце! Все сделает, сынок! А через неделю или две проснулся тот дед раным-рано, чуть развиднять начало и по-над озером еще лежал туман. Проснулся, вышел из хаты и так и сел на пороге: плетень его стоит весь в молодых липучих листочках. И цветет. Сережки-баранчики на нем висят, и сыплется из них желтая пыль.
– С чего же он зацвел, батько? – спросил мальчик.
– Вода к нему подошла. Напился он той воды и сжил. Минет небогато времени, и будет та дедова хата стоять в густом зеленом лозняке и прохладе. А теперь спи!
– Вот так каждый раз! – сказал мне плотник и виновато засмеялся. – Не спит, покамест чего-нибудь ему не расскажешь. От беда!
Он закурил и задумался. Была уже поздняя ночь. Дон в темноте казался необыкновенно широким – гораздо шире, чем днем.
– Славная сказка, – сказал я Старостину.
– Да, – согласился он. – Раз на то пошло, то и я могу рассказать вам кое-что интересное. Все равно не спим. Вы знаете, сколько в Советском Союзе рек?
Мне не хотелось признаваться в своем неведении. Поэтому я сказал наугад:
– Тысяч тридцать, я думаю.
– Вот именно! – насмешливо согласился Старостин. – А если у нас больше ста тысяч рек? Тогда что?
– Сто тысяч рек! Это точно?
– Совершенно. Конечно, если считать все реки от Волги, Енисея и Невы до какой-нибудь заросшей ряской Вертушинки или Мошки. Пожалуй, нигде нет такого частого переплетения рек со множеством притоков. И нигде реки, текущие в разные моря, так близко не подходят друг к другу. На канале я познакомился с одним партийным работником, любителем чисел. Он подсчитал, что если взять речную карту Союза, похожую на густую и причудливую сеть, и расплести эту сеть в одну нитку, в одну водяную полосу, то она вытянется на два с половиной миллиона километров.