– Так то ж прямо как от нашей земли до звезды! – сказал плотник. Он, оказывается, слушал наш разговор.
– Вот вы гидротехник, знаток рек, – спросил я, как будто между прочим, Старостина. – А вы много читали стихов о русских реках?
– По-моему, их вообще очень мало.
– Наоборот, – сказал я с некоторым злорадством. – Их очень много. И, между прочим, стихов превосходных.
– Например?
– Пожалуйста! Был такой поэт Языков. Волгарь, из Симбирска. Друг Пушкина. У него есть замечательные стихи о русских реках. Он писал, что они текут «блистательно и плавно». Он говорил о Волге:
А дальше идет изумительное перечисление русских рек: Тверды – «лелеющей тысячи судов», Оки – «поемистой, дубравной», Суры – «красавицы, задумчиво бродящей», Свияги – «пажитной, игривой и бессонной», и, наконец, Камы, «чей сильный бурный водобег, под криками орлов свои валы седые катя в кремнистых берегах, несет железо, лес и горы соляные на исполинских ладиях».
– Здорово! – с восхищением сказал Старостин.
– А мы Пушкина в школе учили, – вдруг сказал мальчик. – «Горит восток зарею новой…»
– От беда! – промолвил, сокрушаясь, плотник. – Так ты не спишь?
– Ни, батько, – тихо ответил мальчик, – Я слу-хаю.
– Ну что ты сделаешь с таким хлопчиком? – воскликнул плотник. – Нету никакого повиновения!
– Правильный мальчик, – заметил Старостин. – Возраст такой. Ему сейчас все интересно.
– Оно, может быть, и так, – согласился плотник.
– Поэзия поэзией, – сказал Старостин. – А вам известно, что эти поэтические и задумчиво бродящие русские реки могут дать три биллиона киловатт-часов электрической энергии в течение года и что эти реки уносят каждый год в моря около четырех тысяч кубических километров воды?
– Где же нам все это знать! Рассказывайте дальше.
– Что ж вы обижаетесь? Вы вовсе и не обязаны знать. Это – наше дело, гидрографов и гидротехников.
– А я так думаю, – заметил плотник, – что нету теперь ни нашего, ни вашего, а есть всеобщее. Наука теперь достигает до человеческой жизни. Скрозь это видно, куда ни сунешься в нашем государстве. Скрозь!
Светало. В предутренней степи, затянутой седой дымкой, зарождалась заря. А впереди, за поворотом Дона, открылись несметные огни Цимлянского строительства. Они перегораживали Дон стеной из света. Густым частоколом тянулись черные стрелы экскаваторов. Над ними курилась на еще темном западном небе белая мгла. Буксир сбавил ход.
– Ну, сынок, – сказал мальчику плотник, – собирайся. Надень черевички.
Низкий свет солнца лег на реку, ударил в рыжие берега и в огромную земляную плотину. Она начиналась на высоком, правом берегу Дона, шла через всю его пойму и оканчивалась где-то далеко в степи.
– Западный берег Донского моря, – сказал нам капитан из своей застекленной рубки и показал на плотину. – Подходим.
Буксир начал описывать широкую дугу, чтобы подвалить к пристани. Все строительство вдруг быстро понеслось слева направо, как бы нарочно сдвинувшись с места, чтобы показать нам громады бетонных массивов, исполинский вал плотины, эстакады, подъемные краны, мосты и сквозные стены арматуры.
– Да як же, скажи мне на милость, – спросил Петр Софронович Игнатия Мусиевича, – люди будут кликать-называть то море чи озеро, которого ще немае?
– Кто его знает!.. – неуверенно ответил Игнатий Мусиевич. – Придумают. На это люди у нас проворные, на названия.
– А вот и нет, – возразил Петр Софронович. – Другой раз и скучновато получается. Чтобы название целому морю придумать, превеликую мечту надо в себе иметь, Игнатий Мусиевич. То ж море, а не простая улица или село.
Разговор этот происходил в вагоне поезда между Лихой и Сталинградом.
С верхней полки смотрел на стариков, свесив голову, белобрысый юноша в черной тужурке с якорями на золоченых пуговицах – ученик речного училища Леня Бобров. Он никак не мог сообразить, что это за чудные старики и куда и зачем они едут.
Расспрашивать стариков было бесполезно. На все вопросы они отвечали замысловатыми шуточками и держали себя как заговорщики.
По некоторым признакам выходило так, что старики едут на строительство Волго-Донского канала. Но на что они там нужны? Рассказывать басни? Или приглядывать за младенцами? А может быть, они едут погостить к своим сыновьям или замужним дочкам? Так зачем же это скрывать?
В конце концов Лене надоело ломать голову над этой загадкой, и он решил действовать так же хитро, как и старики.
– На станции Кривая Музга, – сказал он небрежно, – отцепят наш вагон и подадут на Калач. Так что если вам, деды, ехать дальше, на Сталинград, то будьте готовы – в Кривой Музге у нас пересадка.
– Это безусловно правильно, – сказал Игнатий Мусиевич.
– Что правильно?
– Что отцепят. Железнодорожное начальство безусловно знает, что ему полагается делать. Имеет инструкции.
– Значит, поедем мы с вами в Калач? – с наигранной беззаботностью спросил Леня.
– А что ж, – вздохнул Петр Софронович, – и в Калаче и подале, за Калачом, неплохо люди живут.
– Ну и веселые вы, деды! – сказал даже несколько льстиво Леня. – Сразу видно, к детям своим едете погостить.
– Наши дети – заводные сети! – ответил Игнатий Мусиевич. – Вот кто наши дети.
– Была такая стариннейшая солдатская песня, – добавил в свою очередь Петр Софронович. – Сам я ее пел, будучи в царской армии: «Солдатушки, браво, ребятушки, где же ваши сестры? Наши сестры пики-сабли востры, вот где наши сестры!»
– Ну да, дело у вас рыбацкое, – догадался, подумав, Леня Бобров. – Дело ясное.
– Дело наше ясное и с народом согласное. Вот ездим, ума набираемся. А наберемся, до своей хаты вернемся.
– А вы часом не из Темрюка? – спросил наугад Леня.
– До того Темрюка не дотянулась ще наша рука, – ответил Игнатий Мусиевич.
– Значит, без роду, без племени? – спросил, наконец, в сердцах Леня.
– Ну, нет. Мы роду рабочего, а племени к работе охочего, – снова так же складно ответил Игнатий Мусиевич и этим ответом привел Леню Боброва в совершеннейшее расстройство.
«Мало у меня своей заботы, – подумал Леня, – а я еще буду с этими стариками играть в кошки-мышки!»
В самом деле, он ехал на практику, на Донское строительство, на новейший в мире землесос. Прежде всего надо было подумать о том, чтобы не осрамиться на землесосе после школьной скамьи, а не связываться с этими стариканами. Какое ему до них дело!
В этих мыслях Лени Боброва было все же несколько капель горькой обиды. Дело в том, что Лене Боброву казалось, что весь вагон должен если не завидовать ему, юному речнику, едущему на такое ответственное и знаменитое дело, то по крайней мере относиться к нему, Лене, с уважением и некоторым удивлением.
Да оно так и было. Кому бы из попутчиков Леня ни рассказал о своем назначении, все радостно удивлялись и говорили:
– Вот, совсем еще мальчик, а уже едет на строительство! Да еще на землесос! Повезло, значит, молодому человеку.
И потом шли приятные для Лени рассуждения, что на строительство, конечно, посылают самых отборных людей.
Так говорили все, кроме этих двух упорных стариков. На них назначение Лени Боброва на землесос не произвело никакого впечатления, хотя Леня и рассказывал им, что эта мощная машина заменяет труд нескольких тысяч человек. Должно быть, старики просто ему не поверили. Между собой они называли Леню «детыной». Это тоже было до некоторой степени обидно.