– Безусловно, был неравнодушный. А ваши, Ваня, смешки, как те дырявые мешки… Бесполезная вещь!
– И отчего это люди взяли себе моду надо всем смеяться? – вздохнула старуха Сидоренко. – Никакого я в этом не вижу геройства.
Ваня покраснел и пробормотал, извиняясь:
– Да я так… вообще… Я без осуждения.
– Ага! – с удовлетворением сказал Игнатий Мусиевич. – Нарисовал он ее портрет и не оставил на косе, а увез до себя в Ленинград. А Маруся с той поры стала какая-то слишком задумчивая. Запал ей на сердце тот художник. Один раз призналась она моей дочке: «И на что он меня только рисовал! Вот время идет, меркнет моя молодость, а ему там, в Ленинграде, я вижусь такой, как колысь была, – молоденькой да ясноглазой. Не дай бог, приедет он до нас опять и увидит меня не такой, как на том портрете. И смотреть на меня не захочет. И слова не захочет сказать. Приедет, я в степь убегу, пропаду, сховаюсь». Однако случилось не так.
Игнатий Мусиевич замолчал. Он, очевидно, начал свертывать папиросу. Свертывал он ее основательно.
«Что же дальше?» – хотела крикнуть Леля, но сдержалась.
– А оно случилось, безусловно, не так! – повторил, наконец, Игнатий Мусиевич. – Как после революции женщины у нас тоже пошли по рыбацкому делу, то начала и Маруся плавать на байде. Сначала за подручного, потом за рыбака, а по истечении времени сделалась она бригадиром. И уловы у нее были, правду сказать, богатые. Ну, понятно, ей от этого произошел почет. Даже в газетах про нее пропечатали, в московских. Вот один раз возвращается Маруся с моря – в сапогах, в винцераде, вся мокрая, потому что прихватило ее свежим штормом. А председатель колхоза дожидается ее на берегу и приглашает с собой до правления. За какой надобностью, ей это неизвестно. Входит она в правление, а там на белой стенке, над столом с красной скатертью, висит тот самый ее портрет. Маруся как увидала, так и зарумянилась.
«Что это? – говорит. – Откуда?» Сняла с головы платок, поправила волосы и смотрит на себя, смеется. «Вот, – говорит председатель, – какое получилось дело! Прочитал, говорит, художник про тебя, Маруся, в газетах и прислал нам в подарок твой портрет. И пишет, что, безусловно, этим летом хочет опять до нас приехать, чтобы написать тебя уже в новом твоем звании. Запала ты ему на душу, должно быть». Это он шутит, конечно, председатель. И тут происходит такое явление, что помолодела наша Маруся на двадцать лет. Кто его знает, куда девались морщины. И глаза загорелись, и голос позвончел, и опять ходит она промеж нас в былой своей красоте.
– Радость с человеком чего хочет сотворит, – заметил Петр Софронович. – Десяток годов скинет, как гирю с весов.
– А приехал художник или нет? – спросил Ваня Савушкин.
– Приехал. Предупредил. Маруся его встретила на краю косы. Шаль накинула и вся светится, как мальва на заре. А художник увидел ее, остановился и говорит: «Вот, говорит, я приехал новый портрет с вас писать. А писать, выходит, мне совсем нечего. Как будто и годы не прошли. Вы все такая же, Маруся». А Маруся только смеется тихо и слова сказать не может. И глаза опустила, чтобы сховать слезу, что на них набегает.
Игнатий Мусиевич замолчал.
– А дале что было? – спросила старуха Сидоренко.
– А про то, что было дале, – ответил за Игнатия Мусиевича Петр Софронович, – мы вам не обещались рассказывать. Сами соображайте.
– Неужто поженились? – радостно спросила старуха Сидоренко.
– Всякое на свете бывает, – уклончиво ответил Игнатий Мусиевич. – Вот, Петр Софронович, как погляжу я на вашу внучку, на Лелю, так, безусловно, вспоминаю про Марусю. Сходству их я удивляюсь.
– Пожалуй, что так, – согласился Петр Софронович.
Леля встала и осторожно пошла, стараясь, чтобы ее не заметили, к хате. Лицо у нее горело.
– Что он только говорит! – шептала Леля. – Ну и болтун же этот Игнатий Мусиевич!
Леля приехала в степь с Анной Петровной с Кавказского побережья два дня назад.
Петр Софронович не ждал их и по-стариковски прослезился, когда увидел дочь и внучку. Особенно он был рад тому, что они застали его «при деле».
Жили все у Сидоренко. В хате было тесновато и жарко, но спокойно и весело.
Старуха Сидоренко гордилась, что старики не осрамили ее перед людьми, приехали и помогают степнякам готовиться к новому для них делу. И она, хотя и старая, а тоже помогает новой жизни. Раньше работал один Кондрат, а теперь она сама вносит свою долю в общее дело.
В свободные часы старуха помогала Игнатию Мусиевичу и Петру Софроновичу в их работе – вспомнила свое девичье время, когда ей приходилось конопатить шаланды, чинить сети и заниматься всякой другой рыболовецкой справой.
Анна Петровна, как только встретилась с Петром Софроновичем, тотчас заговорила с ним «по-азовски».
– Батько, – говорила она, – вы свои годы, пожалуйста, не забывайте. А то уж очень вы петушитесь. Да и табачищем дымите не по летам.
– А ты не журись! – отвечал Петр Софронович. – Я, Ганна, каленый и ветрами дубленый. Я еще поживу хорошенько на этом свете. Большие дела происходят. Каждому лестно руку до них приложить.
Леля была в это лето в совершенно новом и удивительном состоянии. Она перешла в десятый класс. Годы до этого прошли в учении, увлечении литературой, занятиях в драматическом кружке, – прошли очень быстро. Длинные зимы в Саратове, изредка театр, лекции, концерты, а летом отдых на Волге, лодочные гонки и пешеходные экспедиции. И только в это лето Леля впервые увидела то, что она называла «миром», – увидела море, Кавказ, степи, народное строительство, встретилась с новыми людьми, со старыми рыбаками и жителями степного поселка на берегу будущего озера. И время пошло гораздо быстрее, чем раньше.
Нужно было, как говорила Анна Петровна, уже определять себя в жизни, выбирать трудовую дорогу.
– Будь кем хочешь, – говорила Анна Петровна, – врачом, инженером, актрисой, геологом, агрономом, но только будь деятельным, честным и щедрым человеком.
Леле хотелось найти такую профессию, что соединяла бы много качеств, захватывала бы большие и необыкновенно интересные области жизни. Но все это было еще очень неясно.
– Отложу выбор до осени, – решила Леля. – Может быть, жизнь сама подскажет.
Леля принесла стружки и начала растапливать во дворе глиняный очаг со вделанной в него самоварной трубой. Потянуло дымком. Из щелей в очаге побежали врассыпную черные жучки – «пшеничные комарики».
Леля разводила огонь, стоя на коленях перед очагом. Она не видела, как от остановившегося невдалеке «газика» к хате Сидоренко шел Карпов.
Он подошел к Леле, постоял, посмотрел на ее длинные косы с темными лентами, услышал, как Леля сказала: «Дедушка тоже хорош! Во всем соглашается с этим своим Игнатием Мусиевичем», – и кашлянул. Леля быстро обернулась.
– Ах, вот вы куда попали! – с удивлением сказал Карпов. – Здравствуйте!
Леля встала и с недоумевающей улыбкой смотрела на Карпова.
– Это вы? – спросила она наконец.
– Это я, – ответил Карпов.
– Достали вы свою марку бетона?
– Достал.
– Мама! – закричала Леля. – Иди сюда! Скорей! Здесь товарищ Карпов из поезда.
Анна Петровна вышла на порог хаты, заслонилась ладонью от солнца, посмотрела на Карпова и тоже его узнала. Карпов поздоровался с Анной Петровной и Лелей так просто, будто они только вчера расстались на вокзале в Новороссийске.
Когда Карпов узнал, что Анна Петровна – дочь рыбака Петра Софроновича, он обрадовался. Сам он был из семьи рыбаков с озера Ильменя.
– Значит, мы с вами вроде как родственники, – сказал Карпов. – Славный у вас отец. Душевный старик. Мы с ним подружились. Он мне помог в моей работе. А я вот приехал помочь ему.
– Ну вот, – ответила с сомнением Анна Петровна. – Чем он может помочь? Он же совсем старенький.
– Примером, – ответил Карпов. – Весь наш участок строительства знает об этих стариках. Ни у кого теперь не поворачивается язык, чтобы поныть или пожаловаться на трудности. Этих стариков у нас и прозвали ласково и шутливо «соцстариками».