Дмитрий Макарыч снял шапку, но шрама не показал, а снова небрежно надел шапку на косматую голову, где седина смешалась с рыжим волосом и потому никак нельзя было определить, к какой же «масти», как он сам выражался, принадлежит Дмитрий Макарыч.
– Так вот слушай. Измордует, изобидит мачеха сироту. А ему податься некуда. Из дома не сбежишь. Кто тебя приютит, пригреет, когда голь была по селам такая, что голову прикрыть нечем, не то что лишний рот прокормить. Одно утешение – уйдет сирота в луга, сядет на холодную землю, выплачется. Пожаловаться – и то некому. Ветер по лугам пробежит, покачает всякую траву и улетит озоровать на озера, гонять волну, трепать ольшаники. У него один ветер в голове, у ветра. В одно ухо впустил, в другое выпустил. Вот и пойди, пожалуйся ему, ветрогону. Бесплодное занятие! Кому же еще жаловаться? Тучи плывут над головой в небесах, так и им нету никакого толку жаловаться. Что они могут! Поплачут вместе с тобой, прольются дождем и только тебя намочат. Продрогнешь ты от ихней ласки, застудишься. Зуб на зуб не будет попадать. А трава глухая. Она голоса человеческого не поймет. Вот и сидит сирота, плачет, потом вытрет глаза рукавом и поплетется обратно к мачехе, – хоть ночь на полу у печки провесть, не в холоде, не в сырости. Вот, значит, какая слагалась жизнь у сирот.
Паша слушала Дмитрия Макарыча, глядя на него испуганными глазами.
– А ты не пугайся, – сказал Дмитрий Макарыч. – Земля как-никак, а сирот жалела. Недаром зовем мы землю от самой древности матерью. Так и пели: «Мать – сыра земля». Ты этого не помнишь. Да и знать тебе этого не следует.
– А как же она их жалела, дед Митрий? – спросила Паша хриплым от волнения голосом. – Привечала или кормила?
– И то и другое. Где упадет сиротская слеза, там обязательно вырастет цвет мать-и-мачехи. Небось видала? Лопух у него большой. Сверху темный, а внизу – вроде в серебряном ворсе. Сверху тот лопух холодит, а ты подсунь под него руку, так там он теплый-теплый, и от него жар идет. Как от печки. Вот вырастет такой лопух, прикроет сироту – ей и теплее становится. Глянет сирота по сторонам, а кругом луговая клубника лежит на листочках, просится, чтобы сирота ее съела. Ну, а теперь ступай. Неси леденец в избу, прячь.
Паша несколько мгновений стояла потупившись, потом подняла голову, улыбнулась Дмитрию Мака-рычу и убежала. Улыбка у нее была, как солнечный луч, что внезапно упал в хмурый день на куст цветущего боярышника. Стоял куст тихий и незаметный и вдруг весь вспыхнул, весь засветился росой, белым блеском цветов. И, будто засияв, даже сказал вам шепотом: «Здравствуйте! Счастливой вам дороги по нашим лугам и лесам!»
– Ты это к чему побаску такую рассказал? – спросил Дмитрия Макарыча продавец Семен Иванович. – Все мудришь, все водишь вокруг, плетешь, а особого смысла в твоих словах не видно.
– Эх ты, работник торговой сети! – с досадой ответил Дмитрий Макарыч. – Тебе бы все на рубли считать. Да на вес. Смыслу не видно! – передразнил он Семена Ивановича. – Як тому говорю, что были мы сиротами? Были! Гнуло нас в дугу, как: лозинку? Гнуло! Кто нам помогал, как полагаешь? Ни черт, ни царь, ни бог. Кулик один на болоте посвистит, пожалобится с нами вместе, – у него тоже жизнь невеселая, ходи по колени в стылом болоте. А теперь от этого сиротства осталась одна память, как старый навар на воде.
– Это, Семен Иванович, по-своему понимать надо, – сказал дед Малявин. – В каждой побаске или там сказке содержится переносное понимание.
– Намек? – спросил Семен Иванович.
– Вот-вот! – закричал Дмитрий Макарыч. – Намек! Кисли мы в сиротстве своем, а пригрело нас хорошей жизнью да заботой, мы и выпрямились. Я о стариках говорю. Молодым – тем с колыски новая жизнь свое лицо кажет.
– С вами, – сердито сказал Семен Иванович, – окончательно мозги спутаешь. Вроде как и правильно у вас получается, но только неясно.
– Что с нас взять, с сиволапых! – насмешливо ответил Дмитрий Макарыч. – Свой брат поймет, а кто не поймет – с тем нам чарку не пить.
– Верно! – зашумели завсегдатаи, а Семен Иванович плюнул и сказал:
– Мелют и мелют! Откуда только оно берется, красноречие ваше? Пришел ты, Дмитрий Макарыч, в сельпо, так и делай дело, покупай товар к празднику.
– А что ж, – согласился Дмитрий Макарыч. – Я и куплю. Старуха мне список дала. Так что вот давай по этому списку.
Дмитрий Макарыч положил на прилавок длинный листок бумаги, исписанный красным карандашом.
– А сказки, брат, ты не черни, – сказал он спокойно.
– Нету мне времени ваши побаски выслушивать! – ответил Семен Иванович. – Я при деле.
– А мы не при деле? – спросил Дмитрий Макарыч. – Ты что-то, милок, зазнаваться стал. Я давно примечаю, – живет человек, как человек, а допусти его до товару, до сахару и вина, так он и начинает нос драть. Не твой товар! Государственный.
– Ну, будет, будет! – зашумели слушатели. – Не к чему нынче ругаться.
Семен Иванович надел очки, с сердитым видом начал разбирать список Дмитрия Макарыча.
Все замолчали. За окнами посветлело. Весь разлив вдруг засинел, заиграл, пошел загораться блеском, и над ним, разрываясь в дымные пряди, понеслись легкие облака.
1953
Днепровские кручи
Все прошлое лето я прожил на Днепре, недалеко от Триполья, в хате старого рыбака «дида» Мыколы.
Дед этот был хорошо известен на двадцать километров от Триполья и вверх и вниз по Днепру как опытный рыбак и пасечник, как балагур и певец.
Когда дед Мыкола, выпив добрую стопку калганивки, запевал на приступке своей хаты «Распрягайте, хлопцы, коней, та лягайте спочивать!», то громовой его бас был слышен даже по ту сторону Днепра, на Полтавщине.
Престарелые рыболовы в соломенных шляпах-брылях, удившие с валких своих челнов по протокам-«скризнякам» и глухим заливам, крякали от восхищения и говорили:
– Ну и голосище! Щось страшнэ! Мабудь, от того голоса и в самом Киеве де яка людына злякаеться.
Больше всего дед Мыкола любил петь про высокую гору и гай, что стоит под этой горой – «зеленый гай густесенький, неначе справди рай».
Песни свои Мыкола пел обыкновенно под вечер, когда пламенели от заката рудым золотом и медью далекие днепровские горы и кручи, а за ними вздымались к небу громады разноцветных облаков.
И, медленно вспыхивая и угасая, полыхали в тех облаках и тучах зарницы.
Почти каждый вечер они без устали мигали по-над Днепром, и отдаленный гром перекатывался над темнеющими речными плесами. От этих протяжных перекатов вечер, казалось, сразу свежел, и все затихало, дожидаясь дождя. Изредка слух улавливал то тут, то там удары тяжелых, как олово, капель по густой листве прибрежных дубов.
Но дождь никак не мог разойтись. К полночи тучи редели, небо покрывалось рябью легких облаков-чешуек, и сквозь них начинали просвечивать звезды. Они медленно разгорались и потом уже спокойно сияли над смутной белизной песков и зарослями до самой утренней зари – зеленоватой, туманной и одинаково прекрасной под всеми широтами.
Рядом с хатой деда Мыколы жил на берегу Днепра, на своей новой даче, известный драматург – человек веселый и деятельный. И вот однажды осенью произошел у этого драматурга с дедом Мыколой некоторый неожиданный разговор.
Осенью, как водится, бывает по ночам много падающих звезд. В давние-предавние времена люди выдумывали про эти звезды всякую всячину. То будто чистые души младенцев слетают к нам на грешную землю, то будто сиротка уронила с неба ворох райских цветов. Но больше всего люди верили в то, что падающие звезды приносят счастье. Стоит только задумать, пока не погасла звезда, самое заветное свое желание, и оно будто бы непременно исполнится.