Из дома в дом носилась на своих черных крыльях Чарушникова; все ночное и тайное видела она своими совиными глазами; какие-то волнующие вести она приносила; какие-то вещие слова произносила, пугая суеверные сердца.
И кто бы мог подумать, что в ссылке, куда идут, как известно, самые передовые и самые насмешливые атеисты, может возникнуть дух суеверия и дух смутных предчувствий. Но это было так. Все трезвое «вереевское», все точное, как арифметика, неожиданно испепелялось, исчезало и как-то пропадало в таежной мгле. И все умные, благоразумные и ясные слова худо звучали в это недоброе время.
Прошло несколько дней, а уже совершилось немало событий в колонии. То, что Матрена Савельевна ушла от Хиврина к Коробанову, обсуждалось всеми, как дело общественное и до всех касающееся. А партийные разногласия при такого рода обстоятельствах все равно, что масло в огонь. Хиврин был социал-демократом, а Коробанов прежде был народовольцем, а потом, в ссылке, называл себя социалистом-революционером, применяясь к современности. Ссыльные разделились: одни были за Хиврина, а другие за Коробанова. Все чувствовали, что здесь пахнет товарищеским судом; иные даже тосковали, изнемогая от желания кого-нибудь судить. Впрочем, все недоумевали, как надо приняться за это дело. Никто еще не решился громко требовать суда над Коробановым. Фельдшерица Пуговкина ходила, однако, по знакомым и гремела басом о том, что судить никак нельзя за этакое дело, но было видно, что ей самой хочется, чтобы суд был, и ее речи соблазняли товарищей и вовсе не отвращали от желания покопаться в душе ближнего.
А тут еще возникли и другие сплетни, пожалуй, более ядовитые и очень занимательные для всей разноликой ссылки. Болезнь Бессоновой; то, что Туманов ежедневно бывал у нее; многозначительные и загадочные словечки Чарушниковой – все давало повод к странному злословию. Казалось бы, дело естественное, что врач навещает больную, однако, это всех смущало почему-то.
Многие ссыльные дамы приходили теперь под разными предлогами к Лидии Николаевне и, любуясь ее вышиваньем, вели с нею беседы на тему о верности и коварстве, намекая иногда очень прозрачно на подозрительное будто бы поведение Богдана Юрьевича, а, главное, на дурную репутацию Бессоновой. Но Лидия Николаевна никаких намеков не понимала и по-прежнему изнутри осветленными глазами своими смотрела на мир с ребяческою простотою.
– Идиотка! Идиотка! – шептали кумушки, уходя разочарованные из тумановской квартиры.
– Вырядилась в сарафан, как боярышня, и сидит дура дурой.
– Веселая, румяная, толстая, и ничего понимать не желает!
– А заметили, какие у нее глаза! Круглые и светлые, как у овцы, право…
И все шептали, вздыхая и качая головой:
– Идиотка! Идиотка!
И все плели и плели сплетни, к лепету прислушиваясь Чарушниковой, шелест шепотливых ее речей толкуя по-своему. И вся эта суета возникала и длилась, несмотря на то, что вести, приходившие из России, были необычайны. Телеграмма о Цусимском бое пришла в город одновременно с письмом об апрельском заграничном съезде делегатов Российской Социал-демократической Рабочей Партии, о неясном еще для ссыльных расколе партии на «большевиков» и «меньшевиков»; с каждой почтой приходили известия потрясающие, и, наконец, прочли ссыльные невероятные сообщения о событиях в Одессе и о «Князе Потемкине».
Все говорили, что это начало конца, что революция побеждает, ждали с нетерпением известия об Учредительном Собрании, мечтали о том, как их, ветеранов, встретит восторженно освобожденный народ…
Но будни будили их, возвращая к повседневности, и от безделья и скуки опять принимались пленники перемывать косточки без вины виноватых.
Устраивали товарищи время от времени пирушки – теперь уж не в Епанчевке, а на заимках, на берегу Лены, где встречали водкою золотые ночи.
На небе летние зори томились и тлели и волны ленские неустанно роптали – пели. И ели зубчатые, как в сказке, чернели, хороня за узорною своею стеною Бог знает какие глухие тайны, Бог знает какую красу, ведомую не им, им – товарищам, а мудрым шаманам, издавна побратавшимся с таежным дивом.
Тщетно Крушинский старался проникнуть к больной Бессоновой. Дверь ее комнаты, как дракон, охраняла Чарушникова. А если она отлучалась, старуха-якутка, по поручению горбуньи, сторожила запретный порог.