С тех пор, как от Хиврина ушла его Матрена Савельевна, он почувствовал, что все относятся к нему с особым вниманием. Это ему весьма понравилось. Странным образом удовлетворялось его тщеславие. Он даже как будто бы стал гордиться своим положением и, подвыпив, куражился теперь не в меру, уверяя, что он «этого дела оставить не может». Он редко бывал трезвым и в обществе Волкова и молоденького социалиста-революционера Черногорьева лихо кутил на ярмарочных паузках, пришедших из Иркутска. С ним в это время приключилась история, о которой стало известно даже иркутскому генерал-губернатору. «Инцидент» обсуждался и в русской заграничной прессе.
А дело было вот как.
После изрядной попойки Хиврин с неизменными товарищами своими отправились к тетушке Нонне, давней обитательнице нашего города, Бог знает почему попавшей в эту дикую глушь и устроившей единственный в здешних местах дом, где ночные гуляки могли найти себе приют. Домик тетушки Нонны стоял на краю города, окруженный со всех сторон пустырями. Когда пьяные приятели ввалились в сени, их встретил не слишком радушно слуга тетушки уголовный-поселенец, по фамилии Глазенко, человек роста маленького, почти карлик, но силы неожиданно огромной.
Не смущаясь, однако, вошли гости в горницу, где уже играли в карты три девицы – одна из них Улита, молоденькая якутка, миловидная, косоглазая и, как зверок, проворная и дикая, другая Фрося, толстая и грузная, с маленькими, пухлыми руками, с открытым лифом, не вмещавшим полные ее груди, и, наконец, третья горбоносая еврейка Ревекка, с трагическими глазами и с жалкою улыбкою на намазанных алою краскою губах.
Приятели тотчас же подсели к столу и спросили пива. Волков заговорил с Ревеккой о проблеме пола, с научной точки зрения; Черногорьев объяснял Улите, что инородцы не менее милы его сердцу, чем великороссы; Хиврин обнял за широкую талию полногрудую Фросю, жалуясь ей на бывшую жену свою Матрену Савельевну и прося утешения…
Тетушка Нонна как-то неохотно подала пиво и все шмыгала по горнице, беспокоясь и как будто поджидая кого-то. Иногда она выбегала в переднюю и совещалась с Глазенко.
– Непременно будут сегодня. Это мне уж доподлинно известно, – уверял Глазенко тетушку, – убрать бы этих молодцов от греха подальше…
– Да ведь как их уберешь? – вздыхала тетушка.
И в самом деле, получаса не прошло, как подкатили к крыльцу лихие тройки и из первого тарантаса вылез тот, кого поджидала тетушка – сам Захарий Серапионов, областной богатей. За ним с криками и песнями повыскакивали его спутники – иркутские купцы и приказчики, всего семь человек.
– Эй! Посторонись! Серапионов идет! – крикнул купец, входя в горницу.
Девицы переполошились и повскакивали с своих мест.
Хиврин, Волков, Черногорьев недоумевали, как теперь быть.
– А! Компания! Мое почтение! – раскланялся Серапионов, увидев посетителей. – Что-то вы невеселы, носы повесили? Мы вас развеселим! Эй, Андрюша! Валяй на гитаре! Танцульку устроим!
Толстая Фрося залилась звонким смехом и задрожали толстые ее груди, готовые выскочить из открытого лифа:
– Устроим танцульку, купец. Ах, ты наш миленький…
– Ну и город! – крикнул один из иркутских приказчиков, разводя руками. – Неужто у вас, тетушка, более и товару нет? Три барышни на этакую компанию? Не иначе, как жребий бросать придется…
– Там видно будет, коммерсант красноречивый! – сказала Ревекка, оскалив белые, острые зубы.
– Шампанского тащи! – командовал Серапионов. – Хочу политиков угостить. Ишь они как нахохлились!
– А штаны ты, брат, мне худо сшил, – неожиданно обратился он к Хиврину, – слободы в них нету. Поскупился, брат, маленько! Говорил тебе: сукна не жалей…
– Я вам в этом доме не портной, а свободный гражданин, – огрызнулся Хиврин, недовольный тем, что толстая Фрося отошла от него и подсела к купцу.
Кудрявый приказчик, пощипывая гитару, вышел на средину комнаты и запел:
Один из гостей взял бутылку и, выделывая ногами вензеля, стал поливать шампанским крашенный пол горницы.
– Где Серапионов гуляет, шампанское рекой льется, – бормотал он, уныло моргая.
– Мать честная! Мать честная! Якуточка какая миленькая! – говорил какой-то маленький лысый старичок, обнимая Улиту.
– Ты мне надоела, Фроська, – сказал Серапионов, отталкивая от себя толстуху, – поди-ка ты, сухопарая…
И он потянул к себе за шаль Ревекку.