И через минуты две, ругаясь, поползли с крыльца вереницей серапионовские приятели и сам Захарий Никитич.
– Ого-го! Ага-га! Улю-лю! – гикали приятели, занимая крыльцо, покинутое врагами.
Там уже, робея, ждала их тетушка Нонна, а Глазенко спрятался в чулан, не смея оттуда выйти.
Вот из-за этой пьяной истории и загорелся сыр-бор. И как-то с неожиданной стороны.
Серапионову очень хотелось потушить это дело: человек он был семейный. Но нашлись охотники болтать про эти ночные похождения и слухи о хивринских подвигах распространились быстро по городу. Начальство дела не возбудило, зато ссыльные отнеслись к событиям с преувеличенной горячностью. Хиврин поведением своим, по мнению большинства, компрометировал колонию, но для него нашлись «смягчающие его вину обстоятельства». Собственно эти обстоятельства особенно всех интересовали. Было ясно, что Хиврин действовал «в состоянии аффекта», как сказал точно и научно Жмуркин. Но почему – вот вопрос. Не то ли, что Матрена Савельевна покинула его, было причиною его болезненного поступка? Теперь даже осторожные люди полагали, что колония должна вмешаться в дело Хиврина. И сам виновник событий, по-видимому, очень желал этого суда, чтобы оправдаться, а, может быть, и пожаловаться косвенно на «экспроприацию Матрены Савельевны», как он любил теперь выражаться.
Одним словом, пришлось созвать общее собрание. К сожалению, товарищи не предвидели всех последствий этого несколько странного суда.
В Епанчевке собралась вся колония. На рефераты и на вечеринки не все приходили, а в тот раз и такие пришли, кого никогда и нигде нельзя было встретить. Пришел один старичок, не из очень серьезных народовольцев, но как-то неудачно сосланный на много лет; он едва держался на ногах от ветхости, но почему-то очень волновался и близко принимал к сердцу последние истории; пришли братья Залихватские, занимавшиеся теперь торговлей, на которых политические смотрели косо; и вообще пришло много случайного сброда из бывших политических, оставшихся в городе по доброй воле после окончания их срока.
Официально, так сказать, в порядке дня значилось дело Хиврина, замятое администрацией. Главари колонии решили им воспользоваться; они видели в нем удобный повод для рассмотрения вообще всяческих дел, бросающих тень на репутацию политических. Хиврину кое-кто объяснил заранее, что он в сущности только предлог, что товарищи, наверное его оправдают, но что дело все-таки надо возбудить, чтобы вывести на свежую воду тех, кто является истинным виновником всей этой «внутренней смуты». Это выражение даже понравилось, и о «внутренней смуте» говорили охотно.
Вереев, правда, был сначала против этой затеи, но потом убедился, что, если он откажется председательствовать, собрание все-таки состоится и поэтому решил не покидать обычного своего поста. Однако, настроен он был мрачно, предчувствуя, что из этого ничего доброго выйти не может. Зато Хиврин ликовал, уверенный, что будет посрамлен его обидчик и враг Коробанов.
В Епанчевке душно было и тесно, и в комнате, где сидел за столом Вереев, не могли все поместиться; любопытные толпились в дверях, стояли на лавках и стульях, вытягивали шеи. Нос Мяукина торчал впереди. Волков пощипывал красную бороденку, не очень смущаясь скандальным участием своим в ночных приключениях Хиврина. Черногорьев, напротив, был до того подавлен случившимся, что не мог слова вымолвить и прятался в дальнем углу за спинами товарищей.
Жмуркин был невозмутимо важен; он почему-то явился на собрание с большою связкою книг, прошел прямо к председательскому столу и сел там рядом с Вереевым, разложив перед собою книги, переложенные бумажками.
Около Бессоновой, на которую, кстати сказать, все смотрели с откровенным любопытством, вертелась Чарушникова. Горбунья ничуть не старалась скрыть свое чрезвычайное волнение. Она то заглядывала в глаза Ольге Андреевне, то озиралась кругом, как будто всем бросая вызов. А Бессонова была рассеяна, и уже успела иных обидеть, не заметив поклонов. Время от времени она спрашивала Чарушникову, тут ли Туманов. Но Туманова не было.
Зато две пары глаз были устремлены на Бессонову, но она не замечала этих неотступных взглядов: Крушинский и Прилуцкий следили за каждым ее движением.
Валентин Александрович с трудом пробрался к стулу Ольги Андреевны и о чем-то пытался заговорить с нею, но она только улыбнулась ему, но ничего не ответила и даже, по-видимому, не слышала того, что он ей сказал.
А Прилуцкий, бледный, как полотно, как стал в углу, так весь вечер до самой катастрофы и простоял там, не спуская глаз с Бессоновой.
Коробанов пришел, когда все уже были в сборе. Он вслух, довольно громко, ни к кому, впрочем, не обращаясь, подивился, что «по такому пустяковому делу так много народу пришло». Кто-то язвительно заметил, что странно, мол, удивляться, что другие пришли, когда сам идешь. «Ежели дело пустяковое, сидел бы дома»…