Эту фразу Коробанов услыхал и тотчас же вскинулся на говорившего:
– Я пришел сюда, потому что хочу опровергнуть всяческие наветы. Я пришел по своему делу. Мне хитрить не приходится. До всяких там историй в публичных домах мне дела нет. Я обличить должен. Вмешиваться в интимные дела это уж грязь, господа…
– Как? Что? Какие дела? – зашумели вокруг.
То, что Коробанов так сразу заговорил о самом важном, сбило с толку многих. Особенно смущен был Вереев: расстроился его план. Однако он схватил колокольчик, заранее приготовленный, и стал звонить, приглашая всех к порядку.
Наступила тишина. Вереев тотчас же предложил выбрать председателя. Делал это он, чтобы выиграть время. Все, конечно, закричали, что должен председательствовать он сам, Вереев.
– Товарищи! – сказал он. – Я полагаю, что случай с Игорем Александровичем возможно рассмотреть на нашем собрании, но не ранее, чем мы придем к какому-либо решению относительно дела Хиврина.
– Я очень прошу меня судить, товарищи, – сказал Хиврин, очень довольный тем, что «все похоже на парламент» и что он герой дня.
– Судите меня, товарищи, – повторил он, ударяя себя в грудь.
– Согласны ли, господа, приступить к делу Хиврина? – спросил Вереев, оглядывая присутствующих. – Кто согласен, пусть подымет руку…
Большинство оказалось желающих.
– Агриппина Афанасьевна изложит нам обстоятельства дела, – объявил Вереев, жестом приглашая Пуговкину подойти к столу.
– Как Пуговкину? Почему Пуговкина? – недоумевали иные.
– Потому что именно товарищ Пуговкина, а не другой кто в этом деле наиболее осведомлен и наименее заинтересован, – объяснил Вереев сухо и деловито. – Как известно, Агриппина Афанасьевна к этому делу никакого отношения не имеет и, следовательно, будет беспристрастна, а, с другой стороны, ей довелось узнать всякие подробности… Благодаря врожденной любознательности…
В комнате зашумели:
– Просим. Просим. Пусть говорит…
Пуговкина басом откашлялась и начала свои объяснения, по-видимому, очень довольная ролью свидетельницы.
– Товарищи! Я, собственно, ницшеанка, и поэтому мне, знаете ли, на всякие там нравственные предрассудки, извините, наплевать. Я это к тому говорю, что даже и судить, по-моему, вовсе никого не надо, ежели это все в области морали, так сказать…
– К делу. К делу.
– Я хочу по порядку. Не перебивайте меня, пожалуйста, – обиделась Пуговкина. – Так вот я говорю, что всякие там обстоятельства, какие мне известны, я даже вовсе и не критикую. Одним словом, товарищи, мы должны быть jenseits von Gut und Böse[1].
– Я бы просил вас, Агриппина Афанасьевна, держаться фактов, – сказал Вереев, – а философию…
– Нет уж, господин председатель, позвольте мне все высказать. В сущности, ничего таинственного здесь нет, хотя некоторым очень хочется усматривать в этой истории, извините за выражение, черт знает что… Хиврин, Волков и Черногорьев отправляются в публичный дом. Очень просто. Они были пьяны. Это все знают. Прекрасно. Там они встречают местного буржуя Серапионова. Происходит ссора. Отлично. Молодцы Серапионова выталкивают наших товарищей за дверь. Недолго думая, товарищи бегут за оружием и стреляют в ставни. По счастью, никто не убит. Однако, буржуи струсили и сдались. Тут несколько странная подробность. Купец и приказчики в знак покорности ползли до забора на четвереньках.
В комнате раздался сдержанный смех.
– Этот – как бы сказать? – этот символизм, – продолжала Пуговкина, – мне, по правде сказать, непонятен. Впрочем, вообще говоря, это их дело… Вот и все…
– Так, так, – сказал Вереев, – но не знаете ли вы, Агриппина Афанасьевна, психологических мотивов этого происшествия?
– Еще бы. Очень знаю…
В это время неожиданно из толпы раздался голос старика Зонова, седобородого каторжанина:
– Стыдно, товарищи. Стыдно. В наше время иначе относились к таким делам. Мы, ссыльные, у всех на виду… Трое из нашей среды, как обыватели, идут к продажным женщинам, а мы, вместо того, чтобы осудить это, оправдываем их по каким-то там ницшеанским теориям. Слушать противно, товарищи.
– Никто их не оправдывает, – заметил Вереев, хмурясь, – мы только желаем выяснить, не было ли каких-нибудь особых причин…
– Нет, вы их оправдываете, – повторил Зонов упрямо.
– В таком случае, – сказал Вереев, – чтобы выяснить наше принципиальное отношение к этому прискорбному факту, я предварительно ставлю на голосование такой вопрос: совместимо ли с достоинством политического ссыльного посещение публичного дома? Тот, кто полагает, что несовместимо, пусть подымет руку.