– Что это значит? «Для бессмысленности»?
– А вот, если вы с нею познакомитесь, она вам объяснит, что это значит, – хохотала Чарушникова.
– Не смейтесь. Не надо! Еще одно слово, одно слово: что вы знаете про Вербовского, про Валерия Вербовского?
– Вы спрашиваете про этого негодяя! – крикнула Чарушникова и, вскочив с кресла, бросилась в угол, где висело ее пальто.
Но Прилуцкий загородил дверь.
– Не уходите! Не уходите! – умолял он.
Анастасия Дасиевна остановилась, как бы колеблясь:
– Пьяна я. Лишнее наговорить боюсь.
– Ах, мне все можно, – лепетал Прилуцкий, дрожа от страха, что Чарушникова уйдет от него сейчас.
– Пьяная, – повторила странная гостья, оглядываясь, – пьяна я, а у вас темно. Я люблю, чтобы огней много было, если уж коньяк на столе.
Прилуцкий подошел к столу и вытащил две пачки свечей.
– У нас будут огни, – твердил он, торопливо расставляя по углам – в подсвечниках, бутылках и стаканах – стеариновые свечи.
Чарушникова бросила пальто. В непонятном восторге она хлопала в ладоши и смеялась, радуясь огням, вспыхнувшим на недолгий срок.
– Милый вы, Прилуцкий, – крикнула Анастасия Дасиевна, воодушевляясь.
Она схватила свечку и поднесла ее к лицу Прилуцкого.
– Глаза у вас дивные! Что-то в них томное, женственное, польское! Я вас поцелую!.. Можно?
И, став на цыпочки, она неожиданно притянула к себе голову Прилуцкого и нежно поцеловала его в лоб. Смеясь, совсем пьяная, она упала в кресло.
– Ну, слушайте… У этого Вербовского – губы красные, наглые, бесстыдные, а в глазах – рабский страх. Вот он какой Вербовский. Бессонова не могла такого любить. Он за нею два года ходил. Но вы знаете, какой у нее характер? Ей погибнуть хочется. Это, знаете, совсем по-русски, или, может быть, вообще… по-славянски. Она давно уже решила, что ей один путь – с высоты вниз. Если у нее что-нибудь с Вербовским и было, то для бессмысленности.
– А было все-таки?
Но Чарушникова не удостоила его ответом.
– Мало ли что говорят! Было не было – все равно. Идти на свидание, презирая; отдаваться с ненавистью; она способна на все… Что я говорю? Повторите мои слова, Прилуцкий…
– Способна на все…
– Я так сказала? Вздор! Вздор! Я не могла этого сказать.
– Правда, что он стрелял в нее?
– Стрелял и промахнулся. Рука дрогнула…
– А вы знаете, что я слышал про этого Вербовского? Я не хочу верить, Анастасия Дасиевна… Но если это правда, тогда… Тогда… Что же делать тогда, Анастасия Дасиевна?
– Какой вы еще молодой! – улыбнулась Чарушникова. – Почему вы волнуетесь? И что вы могли слышать… Скучное что-нибудь и неважное. Вы о нем, пожалуйста, не говорите и меня не расстраивайте. Я рассержусь, право.
– Я-то ничего не буду говорить. Боюсь, что другие заговорят. Но что бы не случилось, она чище всех и прекраснее всех!
– Прекраснее… Прекраснее, – бормотала Анастасия Дасиевна, засыпая в кресле.
– Проснитесь! Анастасия Дасиевна! Проснитесь! – тщетно умолял Прилуцкий.
Она бормотала во сне, усмехаясь:
– Очаровательница!
Портной Хиврин уже четыре года занимался своим ремеслом в этом городе. Дела его шли так себе. Он купил, однако, в долг небольшой домишко: сам он с женою, Матреною Савельевною, и с подмастерьем Демьяном Касьяновичем Жмуркиным (тоже социал-демократом), поселился в одной половине дома, а другую сдавал Богдану Юрьевичу Туманову, о котором так многозначительно говорили в епанчевском доме и которого Вереев насмешливо назвал «загадочною личностью». На него, на Богдана Юрьевича, намекала фельдшерица Пуговкина, пугая тумановщиной товарища Мяукина.
С Тумановым жила жена его, Лидия Николаевна. Детей у них не было. О ней также говорили в колонии нередко и немало, но всегда в выражениях неопределенных. Одним словом, и она в некотором роде была особа «загадочная».
Когда Хиврин, после епанчевского обеда, вернулся домой, он долго бродил вокруг своего дома, не находя крыльца.
– Фу! Черт! Где же дверь? – недоумевал Хиврин, обижаясь на кого-то. – Дверь подайте! Эй! Вы! Как вас там…
Хиврин тщетно стучал палкою в стену. Повсюду на стене возникала черная тень и кривлялась, как бы дразня его.
Наконец, набредя на крыльцо, Хиврин неистово принялся бить кулаками в дверь и кричать во все горло:
– Матрена Савельевна, отопри! Это я! Отопри, Матрена…
Никто не отвечал Хиврину. Случайно потянул он за скобу и тотчас же дверь распахнулась.