– Что такое? – сказал Туманов. – Вы говорите что-то непонятное…
– Ах, не уходите! Не уходите! – прошептала Чарушникова, хотя Туманов и не собирался уходить. – Нет, нет! Вам придется выслушать ее сердце… Я боюсь за ее сердце… И вообще… У нее жар и бред.
И она повлекла доктора к больной.
Бессонова лежала в постели, выпростав из-под одеяла руки, тонкие и бледные. Ее зеленовато-серые глаза были влажны, и на лице то загорался, то угасал нежный румянец.
– Я вам доктора привела, очаровательница! Он вам сердце послушает, – суетилась Чарушникова около больной.
Но Ольга Андреевна безучастно смотрела на доктора, не замечая его, по-видимому.
Туманов взял руку Бессоновой и вынул часы. Неровно и торопливо бился пульс больной под холодными пальцами доктора. Уже прошло полминуты, уже шестьдесят ударов насчитал Туманов, а все еще рука больной была в его руке и он пристально вглядывался в этот профиль египетский, в эту корону рыжеватых волос и в эти губы, на которых змеилась такая непонятная улыбка.
Что-то было мертвое и тяжелое в этом пристальном взгляде доктора.
– Сердце, сердце ее послушайте! – опять засуетилась Анастасия Дасиевна.
– А не послать ли за Кезельманом? – спросил нерешительно Туманов, вставая и отходя от постели.
– Что вы! Господь с вами! – испугалась Чарушникова. – И думать не смейте. Я вам говорю: только один вы и можете ее спасти!
Больная заметалась в постели, заметив доктора и, должно быть, приняв его за другого.
– Как хочешь, Валерий… Мне все равно… Но какие пустые глаза! Какие робкие глаза! Вот это ужасно…
Чарушникова, услышав эти несвязные слова, широко открыла и без того большие круглые глаза свои и поспешно обратилась к Туманову:
– Ведь так услышишь, пожалуй, чего и слушать не надо…
– Молчание страшнее слов, Анастасия Дасиевна, – сказал не совсем кстати Туманов, отвертываясь и смущаясь почему-то.
– Страшнее, страшнее! – залепетала Чарушникова.
Туманов сел в кресло и задумался. И Анастасия Дасиевна присела на краешек стула и впилась глазами в болезненное лицо доктора. Он не носил бороды и усов, и от этого все морщины, уж означившиеся около утомленных губ, были явственно видны. Вьющиеся светлые волосы, прямой и строгий профиль и прекрасно очерченный рот делали лицо его привлекательным. Но что-то мертвое и жуткое было в его остановившемся взгляде. И многие увидев эти стальные и уже чуть тусклые глаза, отходили от него, шепча: «Мертвец…»
Иные уверяют, что в голове мертвеца даже погребенного, в гробу, под землею, возникают иногда мысли. И насмешливо-мрачные философы стараются даже обосновать свое предположение «научно», уверяя, что под влиянием процесса разложения некоторые клетки мозга как бы оживают на мгновение, и тогда мертвецы что-то вспоминают, и какие-то обрывки сознания ведут под мертвым черепом свой дикий и ужасный хоровод. Это, конечно, лишь парадокс и горькая шутка – не более. Но у живых мертвецов бывают порою такие судорожные движения в душе, такой хаос воспоминаний и предчувствий, что все это очень похоже на могильную фантастику, придуманную невеселым насмешником. И нечто подобное творилось в душе Туманова, когда он сидел у постели Ольги Андреевны. Ему казалось, что где-то он видел этот египетский профиль и эту сумасшедшую улыбку, но он не мог сообразить, было ли то во сне или наяву… Оцепенение, в которое неожиданно впал Туманов, было похоже на гипноз. Как будто Анастасия Дасиевна, размахивая своими руками, навеяла на него сон.
Ему мерещилась какая-то шумная толпа в освещенном зале, там, в городе; он слышал шелест шелка и неверные шаги дамы в черном. Быть может, Бессонова была там? Не она ли прошла тогда мимо него, как-то нетвердо ступая, как будто не привыкла она ходить по земле… «Большая птица с раненым крылом», – подумал тогда Туманов. Не ее ли это была тонкая рука сжимавшая черный пернатый веер? Не она ли потом возникла перед ним на улице в синем тумане, когда оранжевые круги фонарных огней длинною цепью протянулись вдоль моста перекинутого через темный канал?
Но эта нить воспоминаний оборвалась. Возникли какие-то странные паутинки мыслей и ощущений. Неожиданно стала звучать в душе музыка, что-то похожее на вступление к гайдновской оратории «Сотворение Мира» – какие-то волокна, протянувшиеся от скрипичных струн. Голубые волокна первоначальной туманности закружились, завились в душе доктора. И как-то совсем естественно и обыденно появлялась из туманности голова Мяукина, и его большой нос в пенсне кивал, и глаз щурился, и Мяукин говорил, говорил очень быстро, намекая на какие-то события. Потом исчез и Мяукин, и только тогда очнулся Туманов и увидел перед собой лицо Бессоновой.