– Знамо, добрая душа, – загудели мужики.
– Так что же мы за неблагодарные такие! Что же мы клеймо каиново на себе носить хотим! Так обещайтесь же и клянитесь, – громким голосом закричал поп и поднял руку, – клянитесь, что добром за добро воздадите этому щедрому дому. Вот будут выборы, клянитесь, что подадите за тех благомыслящих, которые не посягают на благодетелей ваших. Клянитесь, что подадите голос свой за партию народной свободы, которая несет вам мир, волю, ну и землицы там, сколько полагается, а не то что грабеж. Клянитесь, что…
Мужики хмуро и испуганно смотрели в землю, а белый дед подвинулся и сказал, двигая бородой:
– Это ты верно, батюшка, щедрый был князь, веселый, теперя его ко дну тянет. Бывало…
– Вы, православные, отца своего духовного слушайте больше, – хриплым басом грянул дьякон, и с церкви поднялись голуби, – а не кого другого, и исполняйте свой общественный долг. Голосуйте не за разбойников, богоотступников, предателей народных, церкви разрушителей, смутьянов, а за людей мира и порядка, правды и совести. Вот и голосуйте за народную свободу.
– Тянет его ко дну… – опять начал было дед, шевеля белой бородой. Но дьячок с козьим лицом пронзительно тонко закричал, аж в ушах зазвенело:
– Темны вы, не ведаете бо, что творите. Темны вы, глухи, слепы от рождения. Идите все за своими духовными отцами, они вас выведут на стезю праведную, на дорогу светозарную…
– …Потому тянет его ко дну… – опять зашамкал старик.
– А ты бы, чем из пустого в порожнее переливать, панихидку по князю заказал, – с неудовольствием сказала матушка и поправила платье, – а то заладил, как сорока про Якова.
– Этта, панихидку можно в другом месте, – опять зашамкал старик, – а тута жеребец похоронен, жеребец лежит,
Мужики глядят на деда – в себе ли? Сгрудились девки и бабы; подростки из-за них вытягивают шеи. Поп стал багроветь:
– Не богохульствуй!..
Дьякон зарычал рыком звериным, и с околицы испуганно взлетели галки и вороны.
– Не клевещи на мертвого!
Дьячок заверещал козьим голосом:
– Мертвы-ых в гробах ворочаете! В могиле от вас покою нету! Ничего святого для вас нету!..
Матушка заплакала, вынула платочек, приложила к глазам и сказала:
– Не-бла-го-дар-ные!..
А дед посмотрел на всех удивленными, непонимающими глазами, приложил ладонь к волосатому уху и сказал:
– Ась?
Мужики молчали и во все глаза смотрели на деда.
– Жеребец, говорю, лежит тутотка, – сказал он, глядя старыми глазами на памятник, – бывалыча, как девку отдают замуж, князь велит от венца прямо в свои покои привесть. Ну, там ночь первую побудет, а потом к мужу ступай…
– Врешь ты! – закричал поп, махая руками.
– На мертвого ложь возводить! – заревел дьякон, и далеко за речкой отдалось.
– Где же у тебя совесть?.. – заверещал дьячок, – кабы он поднялся, он бы тебе в бороду в твою в седую плюнул за твою брехню. Как тебя земля терпит!
Матушка рыдала.
– Ась?.. – сказал дед, глядя на всех мутными глазами.
Потом вдруг выпрямился, глаза стали чистые, как у молодого, и в них заиграл злой огонек. Стукнул дед о землю костылем.
– Мою жену от венца к себе уволок… Всю жисть я ее поедом ел, – княжеская! Какая наша жисть была! А виновата она, што ли, – в ногах валялась, за сапоги мужиков хваталась, которые ее волокли, обмирала, водой отливали. Христом богом молила, ну да мне легче, што ль, от этого. Так на всю жисть и осталась…
У деда опять потухли глаза, согнулся, оперся на клюку.
Мужики загудели:
– Панихиду по ём!..
– Чего захотел…
– По жеребцам не служат.
– Да я б ему все глаза выдрала, – закричала бабенка.
– Выдерешь, – как тебе на конюшне разложут да шкуры две спустят.
– На то крепостное право было.
– Жеребцовое право.
– А где же поп-то! Что ж он панихиду-то?..
А поп эвона где! спешит, волосы отстают. За ним матушка поспешает, желтое платье подобрала. За ним дьякон распатлатился, а за ними семенит дьячок, а ребятишки бегут и кричат ему вдогонку:
– Ко-за де-ре-за!.. ко-за де-ре-за!..
Ненависть*
Москва живет болезненно-чуткой напряженностью. Как будто ободрали с нее всю кожу, и малейшая рябь мировых событий хлещет в открытые нервы.
Неизбежно это, необходимо, но… устаешь. И я был очень рад, когда наш прокуренный, заплеванный, черный – свечей нет – вагон остановился и я вылез в кромешную тьму самой непролазной провинции.
Вдали дымит туманом одинокий фонарь.