Нет тебе хлебушка, потому что богатейшие поля при всех возможностях бесплодны. Нет тебе выхода, потому что проклят ты проклятием царского рабства.
– А не хлебушко ли?
Какие длинные, какие высокие возы катятся!
Как хорошо упакованы… Пыль вьется; споро бегут взмыленные маштаки. Не с хлебушком ли спешат? Нет, это сороковки катятся мимо в царские казенки.
А не с помощью ли идут к голодным добрые люди? – запылилась вдалеке жаркая дорога под усталыми ногами.
Нет, то урядники гонят в далекую ссылку сельских учителей, учительниц, студентов, молодежь, приехавшую в деревню кормить голодных детей, женщин, стариков, – торопливо гонят в ссылку, боятся, чтоб не открыли они темные глаза мужиков на царя с кровавыми клыками.
А вон не эти ли с другой стороны спешат на подмогу к голодным? – закурилась пыль с другого конца.
Нет, едет в экипаже помещичья семья, и пристяжные вьются кольцом, туго натягивая постромки. Какие милые детки в экипаже! Какие розовые! Как трясутся откормленные щечки!
А помещица, породистая, белотелая, зажимает алый рот батистовым платком и говорит:
– Ах, Иван, зачем поехал сюда? Вон у дороги мужики, наверно, зараженные.
Подхватывает сытая тройка, сливаются спицы в сплошной круг, а милый ребенок с розовыми щечками спрашивает:
– Мама, отчего они такие костлявые?
– Оттого, душечка, что ленивые, не хотят работать как следует у нас в имении.
Колышется нечеловечески обтянутая, протягивающаяся рука, шелестят полопавшиеся, как почернелая земля, губы:
– Хле…буш…ка…
Да уж не это ли тяжело надвигается подмога? Медленно тянется нескончаемый обоз, далеко тянется по дороге, оставляя виснущую пыль.
Уж не хлебом ли гружен? или сухарями? Или, может, картошку везут?
Нет.
Так что же такое наконец?
А это у одного царского сановника в имении из земли ручей бежал; и воду в нем очень хорошо лошади пили. Так сановник назвал ручей «Кувакой», объявил воду полезной, поместил в газетах объявление об этом и стал наливать воду в бутылки, грузить и тысячами подвод и вагонов развозить в Москву, Питер, в Ярославль, в Воронеж, во все города России. Господа в ресторанах вкусно обедали по пяти, по семи блюд и промывали изнутри брюхо, чтобы больше лезло, «кувакой». Господа промывали брюхо, а сановник, ухмыляясь в бороду, сгребал деньги за «куваку».
– Хле…буш…ка!.. – И колышется, как тростиночка, нечеловечески иссохшая рука, и не плачут высохшие глаза, не ждут помощи.
А помощь тут как тут!..
Катится лакированная карета, блестя зеркальными окнами; хрустят песком шинованные колеса; виснет изнеможенно пыль.
Помощь!
Сидит в карете кусок мяса, красный, с отвислыми щеками, с маслеными заплывшими глазками, и пот бисером проступил по мясу от трудов – помогал голодающим.
Испугалось царское правительство, что вымрет дочиста мужик, некому будет работать в помещичьих имениях, и послало на голод банкира, чтоб купил хлеба и роздал голодным, – этот уже не станет подымать веки над темными глазами мужика на царско-помещичьи порядки.
Стал трудиться банкир. Дешево закупил отрубей, вволю всыпал туда хорошего песку, разбавил для здоровья куколем, разболтал для запаха горсточкой мучки, стал грузить и развозить по голодным местам.
Вяло хрустят царским песочком голодные, безучастно глядят перед собой остановившимися глазами.
А банкир спешит восвояси, – потрудился.
Отчего же так тяжело гнутся под каретой венские рессоры? Отчего с таким хрустом катятся колеса? И отчего так неловко сидеть в просторной карете банкиру?
Оттого, что вся карета завалена плодами трудов его – мешками с золотом, мешками с золотом, почерневшим от крови, от человеческих мук и страданий.
Четыреста процентов нажил на помощи голодным банкир. И спешит, торопится в Питер свалить в стальные камеры банка почернелое золото.
И не слышно уж:
– Хле…буш…ка…
И, простираясь над всей страной, осеняет царственная тень двуглавого орла и спешащего банкира, и червленое золото в осевшей карете, и сытую тройку помещика, и бесконечные обозы «куваки», и торопливо бегущие возы монопольки, и пятнисто-красного от жара старика, который все заглядывает в останавливающиеся, остеклевающие очи мужиков.
Тридцать лет, тридцать лет назад!
1921
Дети*
Симбирск, сытный когда-то, пшеничный город. Так же на горе. Та же Волга внизу далеко разлеглась. Тот же огромный базар. С 18-го года он пустой, омертвел, а теперь опять наполнился и неожиданно ожил.