Дневник отца Фоки Струтинского дает очень интересный образчик и в этом забавном роде.
Другой архиерей, беспокоивший своими встречами отца Фоку, был викарий* Филарета Амфитеатрова, епископ Чигиринский Аполлинарий*. Этот святитель далеко не слыл за такого добряка, как покойный митрополит, и хотя по значению своему был гораздо меньше митрополита, но страха и «притрепетности» умел наводить гораздо больше.
В дневнике отца Фоки отмечены две визитации этого владыки (тоже уже скончавшегося) — одна вкратце и вскользь, а другая поспокойнее и попросторнее.
Тревоги по первому наезду начинаются 14-го мая 1847 года.
«14-го мая, суббота. Указ получен, что 16-го преосвященный Аполлинарий выедет из Киева для обозрения по нашему пути церквей. — Новые хлопоты!»
«16-го мая. Погода ясная, но ветер столько холодный, что пришлось ехать в теплой шубе. В Мотыжине долго скучали, ожидая; он прибыл часу в пятом или в шестом. Встретили благополучно, только за записку книг, за почистки и проч. несколько пожурил. Впрочем, обходился довольно ласково. При встрече были священники В-в, Р-ский и дядя Г-с с клирами».
«Когда его преосвященство изъявил согласие пить чай, то я, испросив у него благословение, пустился во всю прыть в Фасову, а за мною в погоню дьяконы и певчие в двух экипажах, за обычным ялмужным (нищенским) побором, которое и получили от меня».
Как шибко ни гнал отец Фока от этих обирох, но не спасся от них даже полученным благословением. Они нагнали и обработали благочинного на той самой дороге, по которой всего в четверти часа расстояния ехал за ними их епископ, человек довольно строгий и взыскательный.
«Через четверть часа (продолжает отец Фока) прибыл и владыка Аполлинарий. Здесь при встрече были отцы В-ский, О-ский и Г-лов, с пьяными бездельниками клириками…»
Здесь упоминается тот самый отец Г-лов, у которого скончалась жена во время вышеописанной митрополичьей встречи, когда на погребение ее приглашали духовенство, «по трудех своих подкрепившееся до зела».
«Преосвященный велел конторщику сделать замечания о том, что нашел в книгах… что сей и учинил: а что из того выйдет — почуем, хто живой дижде*.
Преосвященный давно уговаривал Г-лова к себе в монастырь. У дьякона заметил полуштоф на окне, с жидкостью. С улыбкой допрашивал:
— Что это?
— Уксус, ваше преосвященство.
— Да ну — точно ли?
— Ни… уксус, уксус… да еще и добрый уксус. Ось понюхайте, владыка.
Чудак отец Калиник — смешит владыку всякий проезд.
При захождении солнца, — преподав нам из кареты благословение, а отцу Г-лову подтверждение одуматься и явиться в Михайловский монастырь, преосвященный отправился в Ружин, а я в сумерки выехал из Фасовы и ночевал у отца Т-на без чаю… Така-то честь благочинным; а трудись и отвечай за грешки подведомственных».
«17-го мая. Зато утром выпил три стакана и узнал, что в Белогородке еще более гонял за книги, чем у нас. Следовательно, всем досталось на калачи».
Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с получением от него «на калачи», оставила, по-видимому, у сельского духовенства довольно сильное впечатление и значительно усугубила «притрепетность», которую совсем не имел таланта возбуждать «старичок божий» Филарет Амфитеатров. Узнав, что викарий значительно строже епарха, сельские отцы при следующем новом его объезде подтянулись, и зато описание второго ожидания преосвященного Аполлинария в дневнике отца Фоки вышло всех живее и интереснее.
«6-го сентября (1849 г.). Вечером ехавший с Киева отец В-ский потревожил нас несколько уведомлением, полученным в Вузовской корчме, будто бы владыку ожидают на ночь в Ясногородку».
«9-го сентября. Протоиерей выехал из дому высматривать преосвященного, а я окрестил младенца его прихода. Мужики пьянствуют и до крови дерутся между собою, — какая несносная картина! Жиды не вправе ли упрекать христиан? Увы! увы! увы!»
«11-го сентября, неделя на новолуние. После отдыха, вечером, навещал белогородских и узнал, что отец протоиерей ездил в Бышев и в Ясногородку, но ничего не слышно там о приближении епископа, — и бог ведает, когда он будет в нашем ведомстве и когда мы сделаем ему встречу? Чаяние наших духовных ослабело, хотя я и предписывал являться».
«12-го сентября. Однако же и 12-го еще никто не явился. Ночи холодноваты и морозцы проявляются, а тут-то гречиха еще у меня не скошена. Через разные хлопоты не знаешь, за что и приняться. Во время праздника издохла сивая корова, купленная в Княжичах, а прежде двое телят».
«14-го сентября, среда. Поклонников было до полсотни, и мы после литургии отправились в Крюковщину, где застали духовенства довольно — кажется, с восемь священников. Обедали, самоварствовали и, наконец, по причине мрачной ночи и росившего дождика, остались ночевать».
«15-го сентября. В часу первом после обеда уехали и достигли благополучно дома. Опять застали издохшую телушку. И у крестьян тоже гибнет скот. Беда!»
Но зато при этой беде сейчас же следует долгожданное событие, заставляющее отца Фоку забыть беду скотопадения и полагающее конец его долгим странствиям с целию «высматривать преосвященного».
«В сумерки летит ко мне из Белогородки записка, писанная рукою плисецкого священника, отца Иоанна Колтоновского, который уведомляет, что преосвященный уже к Плисецкому приближается… Я узнал, что отец протоиерей против ночи (то есть на ночь) отправился в Ясногородку, а я, устроив тогда же порядок в своей церкви и умолив Косьму Иващенка, чтобы до света ехал в Киев за покупками для принятия гостей, спокойно проспал до рассвета».
Это был последний спокойный сон благочинного в его собственном доме. С этих пор начинается все большая и большая суета, а за нею и «притрепетность», постоянно возрастающая от приходящих грозных известий.
«16-го сентября. Рано пустился в легонькой повозочке, при кучерстве Кобченка, в Княжичи и часу в восьмом достигох иерейской квартиры. Только хотя отец Александр и оспаривал, что о епископе нет никаких слухов, однако же я понудил его идти в церковь и пока что приводить в порядок. Сам же остался в доме и подготовлял кое-какие приказания и распоряжения, вследствие чего и послан сидящий на костылях В-ский, в повозочке, в Новоселки с требованием тамошнего причета и для разведывания.
Во время деланного распоряжения мать отца Александра, прибывшая к сыночку из Бердического и Сквирского уездов, пересказывала чудеса о весьма и весьма строгом обращении епископа и, можно сказать, умлевала (sic) — дай только, чтобы и мы не испытали жезла строгости…Умилительно просила меня, — как можно, и себя поберечь и ее сынуня от того, чтобы лядвия наша не наполнилась поругания*, яко же в знаемых ею местах и лицах… Что тут делать? Поневоле струсишь. Хотел бы я уже, наслушавшись красноречивых: «Ох, таточку ж мий риднисенький! Да отец же благочинный!..» и проч. сладкоглаголивых слов, — восхотел бы и аз уехать за тридевять земель, в тридесятое царство; но, увы, — Кобченок уже кони позаводыв в конюшню, а сам потащился выпивать канунного княжицкого меду. Пый, пый, сыну, по́ки со́лодко, але як буде гирко, — от тоди що будемо робыты?..
Та вже ж чы то сяк, чы то так, — пиду, лышень, и я до храму божого и побачу порядкив…»
Лишь отец Фока переступает за порог «храму божого», как видит такие «порядки», что весь страх за свои «лядвия», готовые пострадать от владычного «жезла строгости», у него пропадает, и благочинным овладевает его веселый юмор, предавшись которому он продолжает писать по-малороссийски: