Г-н Эйтель говорит очень хорошо, но несколько многословно. Ему, как и всем французским швейцарцам, не хватает остроумия.
Старый Штейгер тоже произнес несколько слов со своего председательского кресла в пользу предложения большинства, а затем на трибуну вторично поднялся наш Алкивиад-Эшер, чтобы снова повторить то, что он уже сказал раньше. На этот раз, впрочем, он попытался прибегнуть к риторическому приему, в котором, однако, за три версты можно было заметить школьную выучку:
«Либо мы нейтральны, либо мы не нейтральны, но и в том и в другом случае мы должны быть последовательными до конца; а старая швейцарская верность требует от нас, чтобы мы сдержали свое слово, даже если бы оно было дано деспоту».
Из этой новой и убедительной мысли неутомимая рука г-на Эшера подобно насосу выкачала целый поток торжественной декламации; покончив с этим, Алкивиад, явно довольный собой, вернулся на свое место.
Поднявшийся затем на трибуну г-н Таннер из Аарау, председатель Верховного суда, худощавый человек среднего роста, говорил очень громко о самых неинтересных вещах. Его речь по существу была не чем иным, как стократным повторением одной и той же грамматической ошибки.
Его сменил г-н Морис Барман из французского Валлиса. Глядя на него, никто не поверит, что он в 1844 г. так храбро дрался у Понде-Триента, когда верхневаллисцы во главе с Кальберматтеном, Ридматтеном и прочими маттенами {Игра слов: «Matten» — составная часть упомянутых в тексте фамилий, а татже «альпийские луга». Ред.} совершили в этом кантоне контрреволюционный переворот. У г-на Бармана спокойно-мещанская, но отнюдь не неприятная внешность; он говорит степенно и несколько отрывисто. Он возражал против личных выпадов Берга по адресу Лувини и высказался за предложение Пьода.
Г-н Баттальини из Тессина, несколько мещанского вида человек, которого злоязычный наблюдатель сравнил бы с доктором Бартоло из «Фигаро»[95], зачитал по-французски в защиту своего кантона длинное рассуждение о нейтралитете, которое содержало совершенно правильные принципы, по было выслушано без особого внимания.
Вдруг разговоры и беготня в собрании прекратились. Наступила торжественная тишина, и взоры всех присутствующих обратились к безбородому, лысому старику с большим орлиным носом, начавшему свою речь на французском языке. Этот маленький старик, который своим простым черным костюмом и всем своим вполне штатским видом больше всего напоминал ученого и обращал на себя внимание лишь своим выразительным лицом и живым, проницательным взором, был не кто иной как генерал Дюфур, тот самый Дюфур, чья дальновидная стратегия почти без кровопролития эадушила Зондербунд. Как он не похож на немецко-швейцарских офицеров этого собрания! Все эти Михели, Циглеры, Берги и т. д., эти простоватые рубаки, эти педантичные солдафоны производят рядом с маленьким невзрачным Дюфуром чрезвычайно своеобразное впечатление; сразу видно, что Дюфур — человек, который направлял все военные действия против Зондербунда, а эти Аяксы, проникнутые сознанием собственного достоинства, были лишь простыми орудиями — исполнителями его решений. Поистине, Союзный сейм сделал правильный выбор и нашел нужного человека.
Но подлинное изумление испытываешь лишь тогда, когда слушаешь речь Дюфура. Этот старый офицер инженерных войск, который в течение всей своей жизни занимался лишь организацией артиллерийских училищ, составлением регламентов и инспектированием батарей, который никогда не вмешивался в парламентские дебаты, никогда не выступал публично, говорит с поразительной уверенностью, легкостью, изяществом, точностью и ясностью и не имеет себе равных в швейцарском Национальном совете. Эта maiden-speech {первая парламентская речь. Ред.} Дюфура по тессинскому вопросу по своей форме и содержанию произвела бы огромнейшее впечатление во французской палате; она во всех отношениях значительно превосходит трехчасовую речь Кавеньяка {Годфруа Кавеньяка. Ред.}, принесшую ему славу первого парижского адвоката, — насколько можно судить по тексту этой речи, опубликованному в «Moniteur». Что же касается красоты языка, то она вдвойне заслуживает восхищения, когда это касается женевца. Национальный язык Женевы — это кальвинистски реформированный французский язык с его протяжным, грубым произношением, бедный, монотонный, бесцветный. Но Дюфур говорил не на языке женевцев, а на настоящем, чистейшем французском языке. К тому же его взгляды были так по-солдатски благородны, в лучшем смысле этого слова, что по сравнению с ними еще ярче выступала профессиональная зависть, соперничество и мелочная кантональная ограниченность немецко-швейцарских офицеров.
95