Помню один эпизод, в котором сказалась характерная черта Владимира Ильича: его глубокое уважение к людям.
То ли в конце мая, то ли в июне 1920 года (точно не помню) в помещении Московского комитета партии состоялось собрание партийного актива Москвы. Райком поручил мне выступить на этом собрании по некоторым вопросам. Я выступила неудачно. Когда член" ^райкома в кулуарах стали ругать меня за плохое выступление, я, желая как-то оправдаться перед товарищами, свалила всю вину на свое волнение. Это еще больше обозлило товарищей, и нападки на меня стали резче.
В это время к нам подошел Владимир Ильич. Сама не знаю, как это случилось, но я обратилась к нему с вопросом:
— Владимир Ильич, вы волнуетесь, когда выступаете?
Возможно, Владимир Ильич, подходя к нам, слышал часть разговора, возможно, он догадался по нашим возбужденным лицам, о чем шла речь. Во всяком случае, он внимательно посмотрел на всех и сказал следующее:
— Товарищи, когда меньшевики, эсеры и прочая (так и сказал "и прочая", сделав при этом какой-то особенно пренебрежительный жест рукой) выступают, они не волнуются. А не волнуются они потому, что смотрят на людей, перед которыми выступают, свысока. Они этих людей считают ниже себя. Я людей уважаю, а потому, когда выступаю, конечно, волнуюсь.
Эти на первый взгляд простые слова об уважении к людям стали основой в жизни и работе для всех нас, слышавших их непосредственно от Ленина.[184]
М. Н. Покровский
ЧЕМ БЫЛ ЛЕНИН ДЛЯ НАШЕЙ ВЫСШЕЙ ШКОЛЫ
Не было в нашей партии человека, который лучше понимал бы политическое значение просвещения, чем Владимир Ильич. "Каждый сельский учитель должен быть нашим пропагандистом" — этот лозунг едва ли кто мог забыть, и едва ли кто из нас пять лет назад сознавал, насколько реален этот лозунг.
Мы так опутаны сетью условностей, бессознательно унаследованных мыслей, "традиционных", т. е. взятых у других напрокат, представлений, что живая, подлинная действительность кажется нам подчас миражем, обманом зрения. Сколько раз бывало, что сверхреальные, реальные, как сама жизнь, лозунги Ильича казались нам чем-то сверхфантастическим. Не разводили разве мы руками, прочтя в первый раз о национализации земли, о вооруженном восстании, о советском правительстве? А огорошивший нас всеми этими "неслыханными новшествами" просто думал своей головой и видел своими глазами. И это вовсе не так просто, как кажется.
Отношение Ленина к высшей школе было образчиком такой мудрой простоты. Рассуждений на ту тему, что в пролетарской школе все должно быть по-особенному — даже и химия не та, и геометрия не та, что в буржуазной школе, — таких рассуждений Ильич органически не переносил. Первый совет, который я от него услыхал, звучал совсем по-староверчески, до неприличия консервативно, можно сказать: "Ломайте поменьше!" Это было в те дни, когда количеством лома некоторые горячие товарищи мерили достоинство советского работника. А Ильич говорил: "Чем меньше наломаешь, тем лучше".
Этот своеобразный консерватизм Владимира Ильича хорошо знаком всем старым его товарищам. Не выносил этот серьезнейший человек и огромной силы ученый — о Ленине как ученом будет написано не меньше книг, чем о Марксе, — ни революционной фразы, ни дилетантского "с кондачка". Но если эти слова: "в высшей школе ломайте поменьше!" — приятно звучат в ушах иного защитника покойной "автономии", мы должны сейчас же его разочаровать. Не говоря уже о том, что Ленин, это живое воплощение пролетарской диктатуры, не выносил и мысли о каких бы то ни было буржуазных автономиях, — самое слово это было беспощадно изничтожено в тезисах о высшей школе, которые пишущий эти строки докладывал в Политбюро, — не говоря уже об этом, Ленин ценил в науке, конечно, не ее буржуазную оболочку, а ее пролетарскую сущность. В противоположность людям, которые убеждены, что пролетариат должен еще выдумывать "свою" науку, Ленин считал весь буржуазный инвентарь, включая и науку, достоянием победителя — пролетариата. Умей использовать этот инвентарь, и высшая школа будет твоя; а как пользоваться — присмотрись к старым хозяевам; они инвентарь построили и знают все его секреты: умей в них проникнуть.
И вот "старовер" и "консерватор" явился подлинным родоначальником такого "неслыханного новшества", как пролетарская высшая школа. Когда Наркомпрос проводил через Совет Народных Комиссаров декрет, снимавший всякие рогатки на дороге в высшую школу, делая ее юридически доступной для любого рабочего, пред Ильичем тотчас же встал вопрос: а как же фактически-то пролетариат сможет там учиться? И проект Наркомпроса был дополнен обязательством: обеспечить стипендиями "студентов из среды пролетариата и беднейшего крестьянства". В этом было зерно будущих рабфаков и будущего "классового приема". Самое слово "рабочий факультет" не принадлежит Ильичу: и, возможно, что этому нелюбителю парадоксов и оригинальничанья оно бы и не понравилось. Но так как вещь, называемая этим именем, ему, несомненно, очень нравилась, то ради доброкачественного содержания он простил и новое слово.