Мы знали: Владимир Ильич скромен, недолюбливает торжественных встреч, но не могли сдержать своих чувств.
Нетерпеливо качнув рукой стул, Ильич вдруг довольно усмехнулся оттого, что наконец нашел, и положил мешавшую ему кепку на сиденье стула. Освободившейся рукой он полез во внутренние карманы пальто, затем в боковые, отвернул полу и полез в карман пиджака, посматривая укоризненно в сторону президиума. На этот раз президиум был явно "не на высоте" и решительно никаких мер к наведению тишины не предпринимал.
Владимир Ильич достал из внутреннего кармана пиджака белый лист бумаги, величиной в ладонь, развернул его и показал залу. Все поняли: конспект. Теперь аплодисменты уже грохотали. "Значит, — подумала я, — будет не только приветствие, будет — речь. Ленин специально для нас готовился, значит, и наше дело у него в ряду государственных!" Ленин потряс перед собой бумажкой, снова прося спокойствия. Зал вдруг затих. Все сгрудившиеся у эстрады остались стоять, а те, кто был сзади нас, влезли на стулья. Так, стоя, мы и слушали Ильича.
— Товарищи, — раздался негромкий голос Ленина с той хрипотцой, которая бывает, когда войдешь в помещение с улицы. — Гм, гм, — откашлялся он.
Слышно было, как у кого-то из стоявших на стульях выскользнула книжка в переплете и легко шлепнулась на паркет.
— Товарищи, — повторил Ленин громче и уже ясным голосом, слышным во всех концах зала, — позвольте… мне… — продолжал он медленно, как будто подыскивая слова, — поделиться… несколькими мыслями… которые…
Владимир Ильич уже овладел общим вниманием. Никто не спускал с него глаз. Он поглядывал на лежавший в ладони листок, и речь его становилась все отчетливее и быстрее.
"О чем будет говорить? О войне? Борьбе с разрухой? О международном положении? — старалась догадаться я. — Он начал прямо с наших дел!"
Ленин уже сообщал о решении правительства создать Главпо-литпросвет. Зал ответил ему одобрительной волной пролетевшего говорка.
Владимир Ильич движением головы показал, что понял одобрение, и вдруг в его глазах заискрилась легкая усмешка.
— Я за время своего советского опыта привык относиться к разным названиям, как к ребячьим шуткам, — в глазах его забегали огоньки. Он хитро прищурился и иронически продолжал: — Ведь каждое название — своего рода шутка.
Он выдержал небольшую паузу.
— Теперь уже утверждено новое название: Главполитпросвет, — и он развел руками, как будто хотел добавить: "Ничего не поделаешь — стихийное бедствие на перемены названий!.."
Взглянул в сторону президиума, как будто желая убедиться, понимают ли там, почему и на что он намекает. И, словно спохватившись, продолжал:
— Так как это вопрос решенный, то вы мое замечание примите не больше как личное замечание, — он подчеркнул движением руки слово "личное". — Если дело не ограничится только переменой клички, то это можно будет только приветствовать.
Все кругом улыбались, но урок Ильича, данный хотя и в шутливой форме, поняли. И поняли его предостережение: поменьше погони за внешней, показной, формальной стороной культурно-просветительной работы, побольше внимания к существу дела.
Убедившись, что он понят правильно, Владимир Ильич, как у него это часто бывало, быстро откинул полу и, заложив левую руку в карман брюк, вскинул правую и перешел к тому, в чем же это существо дела состоит. Теперь перед нами был уже не только товарищ, но и учитель.
Я видела и слышала Владимира Ильича очень много раз и теперь внимательно, с беспокойством всматривалась в знакомые черты. Да, похудел, даже осунулся. Но все так же бодр. Его голос все так же тверд, мысли все так же ясны и остры. Все так же он увлекает слушателей, и не ораторскими красотами, а силой своего убеждения, стальной логикой своего марксистского мышления, беспощадной правдой.
Я глядела на товарищей и видела, как лица их преображаются, в глазах загораются новые мысли, которые пробудил в них он.
Речь товарища Ленина, которую мы слушали, опубликована в собрании его Сочинений[242], и нет надобности ее здесь излагать.
Не помню теперь, делали ли мы заметки в своих блокнотах. Вероятно, просто слушали, но слушали так, как всегда и все слушали Ленина. Даже теперь, спустя много лет, память сохранила — нет, не слова, а мысли, высказанные тогда Владимиром Ильичем о культурно-просветительной работе.