Теперь да будет позволено остановиться на практицизме и узком делячестве тов. Ленина.
Был такой случай.
В комнату, где в числе нескольких человек находился М. Горький, входит Ленин; не входит, а, как это обычно у него, почти вбегает. Он спешит: только что кончилось одно заседание, теперь начинается другое. На ходу ест, наливает стакан чая, быстрым и особо характерным жестом перевертывает одну из книг, привезенных М. Горьким ему в подарок. Так же бегло и быстро, сощурившись, перелистывает ее. И в этих приемах видна прочно установившаяся манера обращаться с книгой, сразу схватить и прикинуть ее в уме. Такие жесты вырабатываются только в результате долголетнего сожительства с книгой.
Горький немного исподлобья наблюдает и присматривается к Ленину. У Ленина, по обыкновению, играют и светятся глаза. Как будто должно быть наоборот. Глаза Ленина переместить бы к художнику Горькому, а "догматик" и "схематик" должен получить мало: выразительные, водянистые глаза М. Горького. Горький угловат, высок, утюжен, нескладен, молчалив, неподвижен. Ленин по-каратаевски кругл и проворен, наэлектризованный живой комок.
М. Горький связан с берлинским книгоиздательством Гржебина, издающего по-русски наших классиков, книги по отдельным отраслям научного знания. Изданы книги отменно хорошо, и это радует Горького. В руках у Ленина прекрасный сборник индийских сказаний и легенд, подобранных М. Горьким с большим мастерством и вкусом.
— Да, да, — соглашается Ленин, — превосходные издания, только поменьше бы беллетристики и побольше деловых книг. А то вот голод у нас и разруха. С ними нужно разделаться в первую очередь.
— Да ведь дешевка, Владимир Ильич, — убеждает М. Горький, — пустяки, копейки…
— Золото, золото ведь идет на это. А золота нет…
Две правды, две истины. Не хлебом единым жив будет человек. Конечно. Но когда хлеба нет, совсем нет? Нет, пусть сначала хлеб, паровозы, мануфактура, а затем беллетристика. И за этим якобы узким практицизмом, за этой деловой сухостью чудится большая любовь и горячее чувство к страдающему трудовому человеку.
Эти беглые мысли вызваны "по поводу".
А не по поводу, откровенно и по правде говоря, думается сейчас о другом, о совсем ином. О том Ленине, который вынужден бороться с болезнью. И не о России, не о человечестве, не об его отношениях к ним, не об его удельном весе — да простится это, — а вот именно о больном человеке Ленине, об "этом самом честном парне, какого еще не было на свете", об этом сыне человеческом, об этих глазах, об этом песочном подвижном лице, на которое легла тень болезни, об этих маленьких, словно прижатых, ушах, об этом куполообразном чудесном лбе, об этом простом и живущем, что идет от детских пеленок, от теплоты детской кроватки, от малых и бесценных материнских забот, горя и радости. Вот об этом.
И еще вот о чем. О том, что еще долго будет скорбным и обидным в жизни человеческой, что нужно преодолевать, побеждать без конца. Бесконечна "дорога гигантов", и уходит она в вечность, в далекие, туманные исторические дали, о которых тоскует человек с печалью и болью, с радостью и нетерпением, которые зовут и манят к себе, как русские необъятные горизонты в часы вечерних закатов и зорь. Бесконечен путь прогресса, путь шествия человека "вперед и выше", путь побед и поражений, ибо только первые шаги делаются и сделаны доселе, чтобы дать возможность человечеству совершить переход из царства необходимости в царство свободы, чтобы не торжествовал слепой, злой, нелепый случай, чтобы разумно и планомерно покорил, подчинил силе своего хотения человек бездушную, косную власть природы, чтобы он сделался воистину венцом творения, чтобы не оставались без ответа "проклятые вопросы", чтобы клейкие карамазовские листочки распускались для всех, чтобы вместо борьбы классов утвердилась всечеловеч-ность, чтобы раскрылась каждому великая книга жизни и зряч чтобы стал человек великим зрением знания. Первые, робкие шаги, все еще первые попытки, несмотря на седую быль древности, стоящую за нашими спинами, ибо очень еще жалок и беспомощен человек и бродит ощупью перед лицом необъятного и равнодушного космоса.