Из-под досок на корме дощаника, укрывавших от дождя и ветра, вылез унтер-офицер, помочился в воду за борт, ткнул в бок часового, спавшего, опираясь на винтовку, вобрал в легкие воздух и крикнул что есть мочи:
– Подымаайсь!..
В горах откликнулось эхо.
– На перекличку! на молитвуу!..
Со дна лодки поднимались люди, сорок человек мужчин, семь женщин. Женщины стояли отдельно, – и они были особенно неприспособлены к этим местам, в шляпках, иные в городских туфлях, – во всем том, в чем взяты были в отчаянно-далекой «европейской» России. Все, не только женщины, но и мужчины, и мужчины-солдаты дрожали от сырого озноба.
Унтер расправил усы, поправил фуражку, одернул шинель, вынул из-за обшлага на рукаве мокрый и затрепанный лист бумаги, вобрал в легкие воздух, рявкнул:
– Аладьин!
– Есть.
– Воскобойников! Вульф!
– Здесь. Есть.
– Обухов!
– Есть.
– Широких!
– Здесь…
Унтер еще раз вобрал в легкие воздух, гаркнул, тряхнув эхо:
– На молитву!.. Смирнаа!..
На корме дощаника запели солдаты:
Ссыльные молчали. Солдаты пели:
Ссыльные молчали.
Дикое солнце глядело на дощаник и на горы. Льдины на реке казались под солнцем красными. На берегу на камнях жгли костер, ели мокрый черный хлеб, грелись и сушились…
Затем дощаник поплыл. Минусинск был уже позади. За одним веслом двое, сидели Климентий Обухов и Дмитрий Широких, рабочие Векшинского рудника, пошедшие в ссылку на Енисей по делам социал-демократической, большевистской партии.
Климентий весело греб – и он спросил весело Дмитрия:
– Как думаешь, эти места станут человеческими – через триста лет или через десять?
– Обязательно через десять! – так же весело ответил Дмитрий Широких.
– Ну, десять не десять, а лет через двадцать, двадцать пять, – во всяком случае под нашими руками и при нашей жизни, – здесь пройдут телеграф и электричество, здесь будут города и заводы, человеческая жизнь!.. – и будет человеческое веселье.
С кормы от руля крикнул унтер:
– Это что такое еще за веселье?! – не разговаривать!..
Карл Маркс в Лондоне – 15-го сентября 1850-го года, после роспуска Союза Коммунистов, – одновременно с этим роспуском потерял последнюю связь с общественной жизнью Германской родины – началась жизнь в Англии, в стране изгнания, и длилась двадцать три года – последних двадцать три года жизни Маркса. Германская «родина» – всем, чем могла – хотела выкинуть имя Маркса из памяти германского народа. Казалось, он был одинок. Тогда – единственная, ни с чем не сравнимая, – ясно обозначилась дружба Маркса и Энгельса, на самом деле, не имевшая сравнений. Освобожденная от человеческой скудости, теснейше сливавшая мысли и творчество товарищей, тем самым она освобождала индивидуальность каждого и помогала каждой в отдельности человеческой сущности. По существу говоря, Маркс жил в Британском музее, он уходил туда утром и приходил домой, когда музей запирался, когда дети уже спали. Дети называли отца – Мавром, отец говорил, что –
«дети должны воспитывать родителей».
В апреле 855-го года у Марксов умер сын Эдгар, которого дома звали – Мушем, единственный мальчик в семье. Маркс писал Энгельсу:
«Бедного Муша не стало. Он уснул (в буквальном смысле) у меня на руках сегодня между пятью и шестью. Никогда не забуду, как твоя дружба облегчила нам это тяжелое время. Мою печаль о мальчике ты, конечно, понимаешь»…
Тою же весной заболел и сам Маркс, и не переставал хворать до смерти… Одни друзья молодости уходили в министры;, другие – друзья идей – в могилу, умер Веерт, умер Шрамм, – и многие, многие уходили в живых мертвецов. Живые мертвецы смердили. Карл Фохт, товарищ по революции 48-го года, издал книгу, где описывал Маркса главою шайки бандитов и вымогателей, – так писалось не в первый и не последний раз…
28-го сентября 1864-го года в Лондоне, в Сент-Мар-тин-холле основалась Интернациональная Рабочая Ассоциация – Первый Интернационал. Маркс был его мозгом, – «великий ум» Интернационала. По миру зашептали и закричали о «миллионах Интернационала», – за первый год бытия весь бюджет Интернационала составлял триста тридцать фунтов стерлингов, меньше трех тысяч трехсот рублей, собранных между организаторами, – в июле 65-го года Маркс писал Энгельсу, что в течение последних двух месяцев вся его семья просуществовала исключительно за счет ломбарда. Газеты орали «о тайных происках Интернационала», – Бисмарк, прусский канцлер и умнейший в Европе королевский, а затем императорский чиновник, – Бисмарк подсылал холуев, чтобы подкупить Маркса, – Бонапарт судил французских членов Интернационала, – испанский король предлагал через своих дипломатов образовать европейскую коалицию против Интернационала. Интернационал назван был «исчадием ада», – на самом деле базельские фабриканты посылали «своего человека» в Лондон для секретного расследования, каковы денежные средства Генерального Совета, – а католики справлялись у папы, не стоит ли ввести молитвы против Интернационала, предав его проклятию? «Тайме» сравнивал секции Интернационала с первыми христианскими общинами, и Маркс шутил по поводу базельских фабрикантов, –
«Если бы эти правоверные христиане жили в первые века христианства, они бы прежде всего стали наводить справки о банковских кредитах апостола Павла в Риме».
Маркс писал Энгельсу 13 февраля 866-го года:
«Вчера я опять слег… Если бы семья моя была обеспечена и моя книга закончена, то для меня было бы совершенно все равно, сегодня или завтра меня отправят на живодерню, – другими словами, – когда я подохну. Но при вышеупомянутых обстоятельствах мне этого еще нельзя себе позволить».
И писал неделю спустя:
«Врачи правы, говоря, что главная причина повторения припадка – чрезмерная ночная работа. Но не могу же я объяснить этим господам, – да это было бы и бесполезно, – что меня вынуждает к таким излишествам».
Маркс работал в Интернационале и над «Капиталом», – и в апреле 867-го года он писал:
«В прошлую среду я выехал на пароходе из Лондона и в бурю и непогоду добрался в пятницу до Гамбурга, чтобы передать там г. Мейснеру рукопись первого тома. К печатанию приступили в начале этой недели, так, что первый том появится в конце мая… Это, бесспорно, самый страшный удар, который когда-либо пущен в голову буржуа»…
В закат дощаник приплыл к глухому селу на диких камнях под соснами, под серым небом. На берегу собралась толпа. С берега далеко по воде донеслось:
Унтер на корме крякнул и сказал негромко:
– Эй, тише там!..
С дощаника понесся к берегу второй такт песни:
Дощаник и берег слились в один хор.
Унтер покрякал на корме, раз и другой почесал в затылке, затем махнул рукой и полез под доски в корму, складывать свой сундучок, – впрочем, его никто не замечал.
Дощаник подплыл к камням на берегу. Сошедшие с дощаника и бывшие на камнях жали руки друг друга и обнимались, видевшие друг друга первый раз и тем не менее – товарищи. Имя селу было – Шушенское.