— Ну, а пиастр? — с тревогой в голосе спросил дон Рафаэль.
— Пиастр — вот он, полковник! — отвечал дон Торрибио, доставая монету из кармана своего доломана и передавая ее дону Рафаэлю.
Тот взял монету в руки и с первого же взгляда убедился, что это была та самая, которую он видел у покойного отца.
— Да, это она! — прошептал он и глубоко задумался. — Боже мой! неужели я в самом деле нападу на след?
И он уставился на капитана глубоким, испытывающим взглядом, тогда как этот последний смотрел вполне спокойно и улыбался.
— Этот пиастр, — сказал, наконец, дон Рафаэль глухим, подавленным голосом — действительно принадлежит мне, но как вы могли знать об этом?
— Очень просто, мы, дети леса, все знаем друг друга, всякое более или менее крупное событие, случившееся в одной из семей, тотчас же узнается всеми.
— Да, это правда!
— А в данном случае ничего не могло быть легче, потому что имя вашего дяди и его жены вырезаны на монете также, как и день их свадьбы, и день рождения их дочери, и смерть бедной матери ее, и затем имя ребенка.
— Да, понимаю и благодарю вас, капитан, эта монета была, так сказать, брачным документом моего покойного дяди дона Эстебана и убийца отца моего снял ее с его шеи, потому что считал отца уже умершим.
— Я так и предполагал, — сказал дон Торрибио, — потому-то и хранил ее как зеницу ока до того момента, пока мне не представился случай лично вручить ее вам, так как я ни за что на свете не согласился бы доверить третьему лицу!
— Я крайне признателен вам за это, дон Торрибио, и теперь в долгу у вас. Однако, скажите мне, какого вы мнения о том рассказе, который сочинил для вас ваш тесть. Знали вы того человека, о котором он вам говорил?
— Весьма мало, полковник. Он был еще новичком в нашем отряде, и, по-видимому, последним из негодяев. О нем поговаривали, будто он способен на самые ужасающие преступления и, рассказывали самые чудовищные вещи. Как вам известно, наши волонтеры набираются откуда попало, без всякого разбора. Что же касается самого вымысла моего тестя, то я право не знаю, что вам сказать. Думаю, что тесть мой не совсем изобрел его, потому что вообще не отличается живостью воображения. Но вместе с тем я никогда не знал про то, что у него были друзья. Этот человек решительно никого, кроме одного себя, не любит!
— Хм! — он перешел на сторону испанцев, говорите вы?
— Да, полковник, и теперь командует маленькой партидой самых отъявленных бандитов, столь справедливо презираемых всеми и известных под названием Матадоров.
— А… так это он теперь командует этими негодяями!
— При чем он счел нужным изменить свое имя.
— Я знаю, он заставил теперь всех именовать себя Эль-Фрайль (EI Frayle)!
— Совершенно верно, полковник!
— Ну, а теперь, дон Торрибио, вам сейчас подадут ужин. Будьте как дома, приказывайте и повелевайте, устраивайтесь, как для вас будет удобно, я оставляю вас здесь полным хозяином всего.
— Вы уезжаете, полковник?
— Да, на часок не более; я хочу поехать навести справки и вернувшись, вероятно, сумею вам сказать, в какой день или вероятнее в какую ночь мы попытаемся силой снять блокаду с Анко-Сенорес.
— Так поезжайте с Богом, полковник, желаю вам успеха!
Дон Рафаэль призвал одного из своих людей и, отдав ему все необходимые приказания, чтобы для капитана было все, что ему может потребоваться, вскочил на коня и один выехал из лагеря, как он часто делал.