У Макси и впрямь глаза девичьи: карие, ласковые... И вот они-то врезались в память глупой бабе.
Повели Максю в пыточный подвал. Вздернули на дыбу... Макся уперся, запечатал окровавленные уста. Как ни бились над ним, как ни мучили – молчал. Меняли бичи, поливали изодранную до костей спину рассолом – молчал. Бился на соломе, орал, потом стонал только, но ни слова не сказал. Даже не врал во спасение. Молчал. Так наказал атаман – на случай беды: молчать, что бы ни делали, как ни били.
Устали заплечные и писчик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.
– Ну как? – спросил воевода.
– Молчит, дьяволенок. Из сил выбились...
– Да ну? Гляди-ко...
– Как язык проглотил.
– Ну, не отжевал же он его, правда.
– Сбудется! У этого ворья все сбудется.
Воевода зашел с лица Максе.
– Ух, как они тебя-a!.. Однако, перестарались. Зря, не надо так-то. Ну-ка снимите его, мы поговорим. Эк дорвались, черти! – голос у воеводы отеческий, а глаза красные – от бессонницы последних ночей, от досады и слабости. Этой ночью пил со стрелецкими начальными людьми, много хвалился, грозил Стеньке Разину. Теперь стыдно и мерзко.
Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на лавку. Воевода подсел к нему. Прокашлялся.
– К кому послали-то? Кто?
Макся молчал.
– Ну?.. К кому шел-то? – воеводе душно было в подвале. И почему-то страшно. Подвал темный, низкий, круглый – исхода нет, жизнь загибается здесь концами в простой, жуткий круг: ни докричаться отсюда, ни спрятать голову в угол, отовсюду виден ты сам себе, и ясно видно – конец.
– Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?
Макся повел глазами на воеводу, на Красулина, на своих палачей... Отвернулся.
Воевода подумал. И так же отечески ласково попросил:
– Ну-ка, погрейте его железкой – небось сговорчивей станет. А то уж прямо такие упорные все, спасу нет. Такие все верные да преданные... Заблажишь, голубок... страмец сопливый. Погуляешь у меня с атаманами...
Палач накалил на огне железный прут и стал водить им по спине жертвы.
– К кому послали-то? – спрашивал воевода. – Зачем? Мм?
Макся выл, бился на лавке. Палач отнял прут, положил в огонь накалить снова, а горку рыжих углей поддул мехом, она воссияла и схватилась сверху бегучим синеньким огоньком.
В подвале пахло паленым и псиной.
– Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите! К кому послали-то? Мм?!
Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.
– Последний раз спрашиваю! – стал терять терпение воевода: его тянуло поскорей выйти на воздух, на волю; тошнило. – К кому шел? Мм?
Макся молчал. Вряд ли и слышал он, о чем спрашивали. Не нужно ему все это было, безразлично – мир опрокидывался назад, в кровавую блевотину. Еще только боль доставала его из того мира – остро втыкалась в живое сердце.
Палач повел прутом по спине. Прут влипал в мясо...
Макся опять закричал.
Воевода встал, еще раз надсадно прокашлялся от копоти и вони.
– Пеняй на себя, парень. Я тебе помочь хотел.
– Чего делать-то? – спросил подьячий.
– Повесить змееныша!.. На виду! На страх всем.
Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном, с напутствиями удач и счастья провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.
Посадский торговый и работный люд огромной толпой стоял на берегу, смотрел на проводы. Ликований не было.
Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.
Ударили пушки со стен.
К виселице поднесли Максю, накинули петлю на шею и вздернули еле живого.
Макся был так истерзан на пытках, что смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.
Воевода запоздало понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали, – чтоб хоть прощальным гамом и напутственной стрельбой из пушек сбить и спутать зловещее настроение толпы.
Флот отвалил от берега, растянулся по реке. Стреляли пушки со стен Белого города.
Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направились к Кремлю.
Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стал определенно угрожающим.
Послышались отдельные выкрики: