Степан растерянно, не успев еще заслониться гневом, как щитом, смотрел на есаула.
– Ты что, сдурел, Ларька? – спросил он.
– Я не сдурел! Это ты сдурел!.. Иконы кинулся рубить. А митрополит их всем показывает. Зовет в церкву и показывает... Заместо праздника-то... горе вышло: испужались все, дай Бог ноги – из церквы. На нас глядеть боятся...
До Степана теперь только дошло, как неожиданно и точно ударил митрополит: ведь он же сейчас нагонит на людей страху, отвернет их, многих... О, проклятый, мудрый старик! Вот это – дал так дал.
Степан сел опять в кресло. Посмотрел на Ларьку, на брата Фрола... Качнул головой.
– Что делать, ребята? Не подумал я... Что делать, говорите? – заторопил он.
– Закрыть церкву, – подсказал Фрол.
– Как закрыть? – не понял Ларька.
– Закрыть вовсе... не пускать туда никого.
– А? – вскинулся с надеждой Степан.
– Нет... видели уж, – возразил Ларька. – Так хуже.
– А как? – чуть не в один голос спросили Степан и Фрол. – Как же? – еще спросил Степан. – Разбегутся ведь, правда.
– Сам не знаю. Выдь на крыльцо, скажи: «Сгоряча, мол, я...»
– Ну, – неодобрительно сказал Степан. – Это что ж... Знамо, что сгоряча, но ведь – иконы! А там – мужичье: послушать послушают, а ночью все равно тайком утянутся. Где Матвей? Ну-ка, Фрол, найди Матвея.
– Э-э! – воскликнул Ларька. – Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их – не верьте – митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?
Братья Разины, изумленные стремительным вывертом бессовестного Ларьки, молча смотрели на него. Есаул мыслил, как в ненавистный дом крался: знал, где ступить неслышно, как пристукнуть хозяина и где вымахнуть, на случай беды, – все знал.
– Где ты такого монаха найдешь? – спросил Степан первое, что пришло в голову; Ларька часто его удивлял.
– Господи!.. Найду. Что, монахи жить, что ли, не хочут? Все жить хочут.
– Иди, – сказал Степан. – Иди, останови митрополита вредного. Промахнулся я с им.
– А ты потом выйдешь и устыдишь митрополита принародно. Скажи: «Ай-яй-яй, старый человек, а такую напраслину на меня...»
– Нет, – возразил Степан, – я не пойду. Сам устыди его хорошенько. А батька, скажи всем, пьяный лежит. Нет, не пьяный, а... куда-то ушел с казаками. Найди, найди скорей монаха, надавай ему всякой всячины – пусть разгласит всем, что иконы рубил. Хорошая у тебя голова, Ларька. Не пьешь, вот она и думает хорошо. Молодец. Ай, как я оплошал!..
Трезвый Ларька, а с ним и Фрол пошли улаживать дело.
Ларька смолоду как-то чуть не насмерть отравился «сиухой» и с тех пор не мог пить. Казнился из-за этого – стыд убивал, но никакая сила не могла заставить его проглотить хоть глоток вина: пробовал – тут же все вылетало обратно, потом был скрежет зубовный и страдание. Так и жил – мерином среди жеребцов донских. Может, оттого и злобился лишний раз.
– Мы с Федькой Шелудяком будем стыдить митрополита, – сказал оборотистый есаул Фролу – а пока монаха потукаем... Нет, давай-ка так сделаем, – приостановился Ларька, - вы с Федькой Сукниным народу суда назовите побольше – вести, мол, важные, а я монаха приведу. Потом уж митрополита выташшим...
– Матвея тоже возьмите с собой, – посоветовал Фрол, – пусть тоже пристыдит его. Мужичьими словами... он умеет.
– Да пошел он... ваш Матвей – без его управимся.
...Уса Степан не нашел в кружалах: собутыльники Уса, прослышав, что его ищет гневный атаман, заблаговременно увели куда-то совсем пьяного Василия.
На берегу Волги казаки и стрельцы, приставшие к казакам, дуванили добро астраханских бояр. Степан пошел туда, проверил, что делят справедливо, набрал с собой голи астраханской и повел селить в дома побитых начальных людей и купцов. Скоро за атаманом увязался весь почти посад астраханский... Многие наизготовке несли с собой скарб малый – чтоб немедля и вселяться в хоромы.
Сперва ходили по домам убитых у Черного Яра, потом пошли в дома убитых в эту ночь и в утро, но народу за атаманом прибывало... Степан вышел на главную улицу – от Волги к Белому городу – и пошел подряд по большим домам: селил бедноту и рвань.
Почти в каждом доме ни хозяина, ни взрослых сыновей не оказывалось – прятались. Остальных домочадцев и слуг выгоняли на улицу... Везде были слезы, вой. Никого не трогали – атаман не велел. Давали забрать пожитки... И в каждом доме справляли новоселье с новыми хозяевами. И в каждом доме – поминки по Ивану Черноярцу.