– Молчи, Матвей!
– Насулил ты им – спасешь от бояр да дворян, волю дашь – зря? Возьмись за дело, Степан. Там – Синбирск! Это не Саратов, не Самара. Там Милославский крепко сидит. И, сказывают, Борятинский и Урусов на подходе. А нам бы Синбирск-то до Борятинского взять. Можно ли тут пиры пировать? Есть ли когда? Не на Дону ведь ты! И не в Персии. Это – Русь... Тут и шею сломить могут. Гони от себя пьянчуг разных!.. Или дай мне волю – я их вот этими своими руками душить буду, оглоедов, хоть и не злой я человек. Погубители!.. Одна у их думка – напиться. А что мы кровушкой своей напиться можем – это им не в заботу. Возьмись, Степан, за гужи, возьмись. Я знаю – тяжко, ты не конь. Но как же теперь? Сделал добро – не кайся, это старая поговорка, Степан, она не зря живет, не зря ее помнют. Только добро и помнют-то на земле, больше ничего. Не качайся, Степан, не слабни... Милый, дорогой человек... как ишо просить тебя? Хошь, на колени перед тобой стану!..
Степан повернулся и пошел к лагерю. Отошел далеко, остановился и свистнул так, что чайки с воды снялись.
– Господи, дай ему ума и покоя, – с неожиданной верой сказал Матвей, глядя на любимого атамана.
Лагерь стал подниматься. Зашевелился.
Степан пошел было к шатру, но вдруг остановился и посмотрел в сторону Матвея... Постоял, посмотрел и быстро пошел к нему.
Матвей ждал.
– Вот тебе и каюк пришел, Матвей, – сказал он сам себе негромко.
– Ты вот не боисся учить меня, – издали еще заговорил Степан, – не побоись сказать и всю правду. Соврешь – будешь в Волге, – остановился перед Матвеем, некоторое время смотрел в глаза ему. – Я повел их! – показал рукой назад, на лагерь. – Я! Но воля-то всем нужна!.. Всем?!
– Всем.
– А случись грех какой под Синбирском или где – побьют: кому эти слезы отольются? Стеньке?! Стенька – вор, злодей, погубитель – к мятежу склонил!
– Ты спрашиваешь только или уж суд повел?
– Не виляй хвостом!
– Всем отольются, Степан. А тебе в первую голову. Только не пужайся ты этого – горе будет, а не укор.
– На чью душу вина ляжет?
– На твою. Только вины-то опять нету – горе будет. А горе да злосчастье нам не впервой. Такое-то горе – не горе, Степан, жить собаками век свой – вот горе-то. И то ишо не горе – прожил бы, да помер – дети наши тоже на собачью жись обрекаются. А у детей свои дети будут – и они тоже. Вот горе-то!.. Какая ж тут твоя вина? Это счастье наше, что выискался ты такой – повел. И веди, и не думай худо. Только сам-то не шатайся. Нету ведь у нас никого боле – ты нам и царь, и Бог. И начало. И вож. Авось, Бог даст, и выдюжим, и нам солнышко посветит. Не все же уж, поди, ночь-то?
– Ну и не жальтесь тада. А то попреков потом не оберешься. Знаю: все потом кинутся виноватого искать.
– Да никто и не жалится! Я, мол, воеводы со всех сторон идут... И какая же тут вина твоя, коли псов спустили? Да и царь... Да нет, какая же вина?! Тут стяжки в руки – да помоги, Господи, пробиться. Только с умом пробиваться-то, умеючи, вот я про што. А ты – умеешь, вот и просим тебя: не робей сам-то, сам-то впереде не шатайся, а мы уж – за тобой. Мы за тобой тоже храбрые.
– Не пропадем! – резко сказал Степан, будто осадил тайные свои, тревожные думы.
– Неохота, батька. Ох, неохота.
– Вот... Сделаем так: седня не пойдем. Соберемся с духом. Подождем Мишку Осипова с людишками, – Степан помолчал. – Гулевать подождем, верно. Соберемся с духом, укрепимся.
Матвей, чтоб не спугнуть настроение атамана, серьезное, доброе, молчал.
– Соберемся с духом, – еще раз сказал Степан. Посмотрел на Матвея, усмехнулся: – Чего ты лаешься на меня?
– Я молюсь на тебя! Молю Бога, чтоб он дал тебе ума-разума, укрепил тебя... Ты глянь, сколько ты за собой ведешь!..
– Ну, загнусел...
– Ладно, буду молчать.
... В то утро приехал с Дона Фрол Разин. Степан очень ему обрадовался. Посылал он его на Дон с большим делом: распустить перед казаками такой райский хвост, чтоб они руки заломили бы от восторга и удивления и все бы – ну не все, многие – пошли бы к Степану, под его драные, вольные знамена. Послал он с братом пушки, много казны государевой – приказов: астраханского, черноярского, царицынского, камышинского, саратовского, самарского. Велел раззадорить донцов золотом и кликнуть охотников.
– Ну, расскажи, расскажи. Как там?
– Мишка Самаренин в Москву уехал со станицей...
Степан враз помрачнел, понимающе кивнул головой:
– Доносить. Эх, казаки, казаки... – сплюнул, долго сидел, смотрел под ноги. Изумляла его эта чудовищная способность людей – бегать к кому-то жаловаться, доносить, искренне, горько изумляла. – Куда же мы так припляшем? А? – Степан посмотрел на брата, на Ларьку, на Матвея. – Казаки?